Выстрел собянской княжны - Сергей Лавров

— Похвально, похвально ваше рвение, молодой человек! — сказал он, когда Костя вошел, пряча красные от бессонницы глаза. — Судя по свечам, вы ушли отсюда не ранее трех ночи! И в девять уж снова на службе! Неужто переписывание начисто протоколов есть такое увлекательное занятие?!

— Леопольд Евграфович велели! — удачно соврал Кричевский, едва ворочая шершавым опухшим языком. — Не в духе вчера были-с!

— О, да! Охотно верю-с! — передразнил его Морокин голосом уже почти чистым и звучным, как прежде — видно, горло его пошло на поправку. — Отвыкай ты, Константин, от этих «еров-с»! А с губами у тебя что? Тоже Леопольд Евграфович ручкой приложился?!

Губы у Кости запеклись и представляли одну сплошную корку, местами треснувшую до крови.

— Раны любви-с! — продолжал ехидничать Морокин, и Костя отвернулся от него. — Хорошо, прости, не буду. Вас, я вижу, молодой человек, ничем не убедишь, пока сами шишек не набьете! Голову бы вот только не разбили при этом… На своих ошибках учатся только дураки, Костя! Умные люди должны учиться на чужих ошибках! Вот, изволь! Раскопал в архивах дело Феофана Рыбаковского! Пятьдесят седьмой год, не бог весть какая старина. Я тогда вовсю служил уже по уголовной части. Личность, я тебе скажу, премерзопакостная! Александра Феофановна имеет все основания стыдиться своего родителя! Растрата казенных денег, про которую она рассказывала своим женихам, тоже имела место быть, да это все цветочки: сумма была небольшая и он ее в казну вернул. А под суд загремел наш Феофан по вовсе даже гадким причинам: избил он жену свою, матушку Александры, брюхатую на шестом месяце, да так избил, что у нее тут же случился выкидыш… И все это на глазах двенадцатилетней девочки! Вот за что, я тебе скажу, я в каторгу отправляю с удовольствием! С наслаждением даже!

Последние слова проговорил улыбающийся Андрей Львович сквозь зубы, блестя узкими, ставшими вдруг отчетливо татарскими, глазами очень даже свирепо. Дрожащими руками принял Константин Кричевский папку, полную горя, листал, пытался разбирать неровные строчки писарей, машинально отмечая ошибки и помарки, и крупная слеза невыразимой жалости вдруг упала из-под век его прямо на старые рыжие чернила.

— Эй-эй! Не порть мне документ! — окликнул его Морокин, голос которого доносился до Костиных ушей глухо, как через вату. — Под расписку взят! Там еще много чего есть любопытного… Есть там показания свидетелей, что господин титулярный советник Рыбаковский сожительствовал или пытался сожительствовать со своими малолетними дочерьми, особенно со старшей, с Сашенькой! Нет, ты читай, читай! Шестнадцатый, кажется, лист… Чтоб потом мне не смотрел на них на этапе, как на страдальцев-херувимов! Читай, пусть проймет тебя! А Шипунов мне рассказал, как ее в Шемахе в четырнадцать лет замуж насильно отдали за какого-то местного мурзу! Да какое там замуж! В наложницы, в услужение, в рабство! Потому что кормить трех внучек было бабушке накладно! Четыре года она в рабынях пробыла! А еще…

Но Костя уже не мог слушать далее. Закричав звонко «хватит!», он швырнул проклятую папку о стену, схватился руками за голову, затыкая уши, и отчаянно зарыдал, ткнувшись головою в плечо подскочившего Андрея Львовича. Советник юстиции, неловко охватив его за спину, осторожно поглаживал по трясущейся в рыданиях голове, делал знаки пойти прочь набежавшим на крики в дверь полицейским и грубовато приговаривал, смущаясь трогательной сцены:

— Ну, будет тебе, Костя, будет тебе… Экий ты чувствительный! Перестарался я, перегнул палку… На вот, чайку хлебни!.. Экий ты, ребенок еще вовсе!

Прошло некоторое время. Константин Кричевский успокоился, стуча зубами о край чашки, хлебнул остывшего чаю, сел, утирая носовым платком красное лицо, отворотился в угол, надулся, стыдясь истерики. Морокин задумчиво вышагивал по кабинету, заложив руки за спину, как, верно, привык ходить на допросах.

— Тебе, Костя, не повезло, что ты ее полюбил, — безжалостно и твердо сказал советник юстиции, заметив, что юный помощник его успокоился и может слушать. — Страшно не повезло! С первой любовью редко чего бывает путевое… Как бы ты меня ни ненавидел за эти слова, а я тебе скажу одно: все надобно забыть! Выжечь из сердца каленым железом! Она человек порченый, непонятный, темный… Я ее еще на психиатрическую экспертизу отправлю, к профессору Антону Яковлевичу Красовскому. Слыхал о таком? Восходящее светило русской психиатрии! Сходи на его публичные лекции, очень рекомендую. Сам мужчина, все понимаю: красавица, много страдала, трогательно… Но тебе с ней не будет жизни, одна погибель!

— Ее будут судить? — спросил Костя, не поворачивая головы.

— Будут, а как же! Она же человека убила! Вдумайся, Костя, в эти слова! И я, как товарищ прокурора, буду выступать на суде гражданским обвинителем! И сразу тебе скажу: никуда она у меня не денется! Не вывернется! Получит все, что ей по закону причитается! Не больше — но и не меньше! У покойного Лейхфельда тоже, поди, мать есть…

— Тогда пусть… — твердо сказал Костя.

— Что — пусть? — не понял Морокин, остановившись над ним в своих хождениях.

— Пусть погибель… — пояснил Кричевский, осторожно трогая рукой оттопыренный потайной карман шинели, куда спрятал он похищенное у родителей.

— А-а… ну-ну! Вольному воля, как говорится в народе!.. — и Андрей Львович снова заходил за спиною Кости подобно маятнику или часовому.

Так продолжалось довольно долго. Морокин уже принялся поглядывать на свои большие карманные серебряные часы луковицей, будто поджидая чего-то, как вдруг за окном на улице застучали копыта, заскрипели колеса подъехавшего тяжелого экипажа.

— Ну, наконец-то! — воскликнул с облегчением советник юстиции. — Я уж думал — не приедут, а у меня еще дел по горло! Итак, молодой человек, постановлением городской прокуратуры я у вас вашу прекрасную узницу забираю! Вот бумага, извольте ознакомиться! Содержаться она впредь, до окончания судебного разбирательства и вынесения ей справедливого приговора, будет в Петербургском тюремном замке, как это и предусмотрено уложением о проведении следствия по особо тяжким преступлениям… Извольте, пока вы тут старший, распорядиться к выдаче!

— Как о выдаче? — очнулся от своего забытья Костя. — Куда забираете?!

Он подскочил к окну и выглянул на улицу. Совсем близко, у крыльца, стояла большая черная тюремная карета «черный ворон», с толстыми коваными решетками на маленьких окошках, запряженная четверкой разномастных лошадей.

— Как же так, Андрей Львович? — в ужасе оборотился Костя к суровому неулыбчивому Морокину, являвшему в тот миг олицетворение неподкупного правосудия. — В Кресты?!

— Совершенно точно, друг мой, — кивнул товарищ прокурора без малейшей сентиментальности. — В Кресты.

Он похлопал Костю по плечу, не изменяя выражения гладко бритого лица.

— Полагаю, мы друг друга поняли без слов. Некоторые вещи мне по должности просто нельзя произносить. Ты спас мне жизнь, и я считаю своим долгом спасти твою, нравится тебе это или нет. Какое-то время ты будешь меня ненавидеть, но когда это пройдет, милости прошу в гости! Пойду, распишусь в книге выдачи подследственных…