Выстрел собянской княжны - Сергей Лавров

— Ты первый мужчина, которого интересует не мое прошлое, а мое будущее!

Впрочем, никак нельзя было назвать ее жертвой, сама Сашенька отказывалась играть роль страдалицы и норовила командовать и править бал во всем. Стоило ему отказаться подыгрывать ей в ее бурных фантазиях, как она раздражалась, сердилась и угрожала, что уже больше никогда он ее не увидит. Опасаясь, что она и впрямь, в силу столь скверного и упрямого характера, откажется приходить на свидания и тем самым потеряет даже ту малую поддержку, которую он ей оказывает, Костя соглашался с ней во всем.

Еще один раз в тяжелой тюремной карете, с конвойными, возили ее в Обуховскую слободу, в седьмую квартиру инженерного дома, для проведения следственного эксперимента, в котором дотошный Морокин хотел убедиться, что, подавая револьвер левой рукой, она могла нанести Лейхфельду именно ту рану, которая была получена несчастным инженером. Роль Лейхфельда играл, разумеется, Кричевский. От прочих чинов Обуховской полицейской части присутствовал Михаил Карлович Розенберг; пристав Станевич наотрез отказался «лицезреть эту особу».

Во время эксперимента по командам советника юстиции Сашенька брала разряженный револьвер, пыталась взводить курок, потом звала Кричевского, стоявшего спиной к ней у зеркала, называя его «Евгений», и протягивала ему револьвер. Костя тянулся за ним и по команде «Выстрел» должен был замереть, дабы Андрей Львович и понятые могли зафиксировать и засвидетельствовать положение его тела и направление ствола револьвера, с учетом пулевой отметины на зеркале и на стене. Повторялась эта мрачная процедура раз пять, пока Морокину не надоело, но в награду он дал влюбленным возможность пообщаться и даже взять друг друга за руки, что, вообще-то, запрещалось тюремным регламентом.

Когда «черный ворон» увез Сашеньку, получившую немалый заряд бодрости и радостных впечатлений после однообразных картин тюремного быта, Константин Кричевский приблизился к советнику юстиции, глубокомысленно разглядывающему полученные чертежи.

— Ваше высокоблагородие! Разрешите обратиться!

Морокин, грызя карандаш, взглянул на молодого человека насмешливо и удивленно.

— Обращайтесь, Константин Афанасьевич, коли нужда есть! Всегда рады!

— Позвольте узнать, подтверждают ли результаты нынешней проверки показания подследственной Рыбаковской о ее действиях в момент выстрела?

— Подтверждать-то подтверждают… Только чего же так официально?

— Мы с вами теперь по разные стороны, Андрей Львович… — опустив глаза к мыскам сапог, сказал Костя. — Вы на стороне обвинения, я на стороне защиты…

— Милый ты мой! — с досадой вскричал Морокин. — Когда же, наконец, ты поймешь, что не делятся люди на адвокатов и прокуроров! Люди делятся на признающих законы, цивилизованных, и беззаконных, жестоких дикарей, преследующих одни только свои желания и хотения! У нас в России последних хоть пруд пруди, и не только среди черного люда, но и среди самых!.. — он присвистнул и указал пальцем вверх. — На одной мы с тобой, Костя, стороне, на одной! Я, по крайней мере, так считаю! Если мы с тобой разойдемся вдруг — пропала Россия!

Константин упрямо молчал, и Морокин, плюнув с досады, сел в свои дрожки и уехал, причмокивая знакомой гнедой.

Когда стало достоверно известно об официальном завершении следствия и передаче дела в Санкт-Петербургский окружной суд, Костя поспешил в Кресты, на последнее свидание с Сашенькой. Нева уже вскрылась, и лишь за половину своего месячного жалованья удалось ему нанять у лесных складов пьяного лодочника, согласившегося перевезти его на тот берег.

Они плыли в тумане долго, вдвоем отталкивая напиравшие со всех сторон грязно-серые льдины с острыми краями, и выбрались на ту сторону лишь у самой Большой Невки. Бегом бежал Константин к тюремному замку, памятуя о строгом внутреннем распорядке, — и все же опоздал к свиданиям. Дежурный офицер, зная уже из газет всю романтическую историю, сжалился над ним, смертельно усталым и промокшим, и распорядился привести Рыбаковскую. Женщина-надзиратель, недовольная необходимостью исполнять служебные обязанности в отведенное ей для отдыха время, грубо оскорбляя «помешанной княгиней», пригнала Сашеньку на пять минут, толкая ее кулаками в спину.

— Прости меня! — взмолился Кричевский. — Я не подумал, чем это тебе обойдется!

— Пустое, граф! — улыбнулась она. — Рассказывайте!

Узнав о передаче дела в суд, она обрадовалась.

— Наконец-то! Устала я уже ждать!

— Тебе надо выбрать адвоката, — сказал Кричевский. — У меня есть на примете один, весьма проворный и недорогой…

— Нет, граф! — улыбнулась Сашенька остатками той прежней, лучезарной улыбки своей. — Так не годится! Такая громкая история, как моя, требует достойного завершения! Скажу тебе по секрету, ко мне уже приезжали несколько адвокатов, предлагали свои услуги, стервятники! Им не меня защитить надобно, а имя себе сделать!

И Костя в очередной раз поразился холодной прозорливости ее мечтательного ума.

— Ты вот что сделай! — возбужденно блестя карими запавшими глазами, непрерывно уже кашляя, сказала она ему. — Ты сыщи адвоката Арсеньева, Константина Константиновича! Он нынче председателем Совета Судебной палаты избран! О нем здесь, в тюрьме, очень много говорят. Так вот, я хочу, чтобы он меня защищал!

— Да где же я его сыщу? — изумился Костя. — Я и имя такое слышу впервые! Был географ Арсеньев, путешественник… Это, стало быть, сын его?

— Не знаю я! — пришла в негодование Сашенька. — Коли любишь меня — сыщешь! О малом прошу, не о великом!

— А ну как он не согласится принять твое дело?!

— А ты сделай так, чтобы согласился! Скажи: я так хочу! Хочу, чтобы было так — и довольно об этом! Пойду, мне пора ужин развозить! Прощай! Чтобы был Арсеньев, слышишь?! Без него и не являйся! Не приму!

Слушание дела Александры Рыбаковской велось в здании Старого Арсенала, на Литейной улице близ Литейного моста, и продолжалось уже третий день. Обвинение, представленное товарищем прокурора, советником юстиции Андреем Львовичем Морокиным, квалифицировало ее поведение, как преднамеренное убийство. В качестве мотива называлась Морокиным месть за высказанное Евгением Лейхфельдом намерение порвать с обвиняемой, оскорблявшее ее больное самолюбие. Защита в лице тридцатилетней знаменитости юридического мира северной столицы, Константина Константиновича Арсеньева, сына известного академика, настаивала на неумышленности действий Сашеньки и, стало быть, на несчастном случае.

Сама подсудимая отрицала виновность в умышленном убийстве. Впрочем, при открытии процесса Александра Рыбаковская сразу же заявила о частичном признании вины. Шаг этот, без сомнения, подсказан ей был умелым адвокатом и направлен был на то, чтобы вызвать сочувствие присяжных заседателей.

Позиции обвинения были так сильны, что представитель прессы молодой фельетонист Петр Шевырев, освещавший сию историю от самого ее начала до логического завершения, поинтересовался у известного мэтра в приватной беседе, отчего же это господин Арсеньев не испугался потерять репутацию и принял к защите такое безнадежное дело. Вопрос этот, как и многие другие, остался без должного ответа.