Жители ноосферы. Роман-триптих - Елена Сафронова

Ты в курсе, о чем я?

Пора студенчества есть время гормональных бурь, и любовный смерч захватил четверокурсницу Степнову и понес неведомо куда, напрочь лишив головы. Это я сейчас шучу, а в юности чуть было не бросила вуз… что вуз… мать, отца, квартиру… тебя… и не махнула за своим избранником в Башкирию. Тот был годом старше, шел на защиту красного диплома… Вечеринку помню в общаге. Накурено, наплевано, надышано перегаром — и его раскосые глаза блестят на меня из-за пламени свечки. Кто-то плечом своротил распределительный щиток в коридоре, наш этаж остался без света, и комендантша специально пришла на работу из дома в одиннадцать вечера, чтобы всласть поругаться на студентов. Это было единственное и любимое ее занятие. А мы наскребли по сусекам свеч, понатыкали их в банки от майонеза, блюдечки, пудреницы, мыльницы и осенили свое застолье трепетным мерцанием живого огня. В этом неверном зареве мне и явился степной кречет по имени… неважно, как его звали. Щадя твои нервы, имени его не повторю даже сейчас. Главное, что до той ночи я училась и писала как заведенная, упорно отпихивая от себя нехитрые, но искренние студенческие забавы, за что мне молва приклеила крылья ангела и архаичное прозвище «синий чулок». Двадцать один год — а я до тех пор была еще девушкой! Прости за откровенность, Илья, но ведь имею я право на маленький кусочек честности после вылитых на меня тонн твоих переживаний?..

Кречет под утро проводил меня до комнаты, и вышло так… ну, ты сам понимаешь, как вышло. Не могло не выйти, ибо сквозь свечной морок на меня снизошел гигантский импульс чувства, ранее неведомого, которое было первой любовью… Как жаль, что наши первые взрослые любови обычно достаются дуракам и подонкам! Не согласен?.. Хм-м… я промолчу… Все равно у меня во рту кляп, а на шее петля.

Я в чаду протаскалась за своим любимым всю весну, а потом он защитил диплом, как и ожидал, на «отлично» и возжаждал вернуться в родные пенаты. На невидимых крыльях Инна Степнова — та же дура, которая плакала у забора! — летела за ним в рыжие степи…

Крылья отвалились в одночасье — степной кречет заявил, что жениться на мне он не может, так как его дома ждет сговоренная с колыбели невеста. И что-то про традиции, кои свято чтит башкирский народ, приплел… Плел почти час, а я пыталась хоть силой воли раздробить ледяной ком под диафрагмой. Больно брякнулась на выжженную почву башкирской степи, моей неосуществленной мечты. Смотрела на любимого. Не мигала, переводила дух. Не помогало. Заполошно колотилось ничего не понимавшее сердце. Говорить мешало. Дослушав его, я открыла рот — Боже, какие жалкие фразы поперли частями!

«Постой… — говорила. Шептала. — Как же это?..»

«Ну, можешь считать, что я виноват перед тобой», — отвечал он, и глаза его уж больше не блестели, а в упор смотрели на меня и не видели. Не шевелились, не таили выражения. В точности каменная баба на скифском кургане. Что ты говоришь? Я так же умею смотреть? Степняки — народ особый, как бы их этнос ни назывался.

«Неважно, что я буду считать… — говорила. Шептала. — Но — как же ты мог?..»

«По-моему, эти месяцы нам было хорошо вместе, и это главное», — нашел он ответ. И мне стало открываться, что был мой возлюбленный кречет не более чем желтой и подлой степной лисицей корсаком, шкурки которых, из-за невыразительного цвета и редкого ворса, на рынках идут у кустарей практически задаром.

Я напрягла мышцы гортани, чтобы произнести формулу прощения бывшему моему корсаку — не получилось. Физически не вышло. Повернулась, протрюхала к двери, занесла ногу над линолеумным полом коридора — а в мою натянутую спину с размаху ударилось последнее пожелание первого мужчины: «Всего тебе хорошего!».

Обрела я себя тогда на неглавной улочке Воронежа, в какой-то беседке, где сидела наедине с бутылкой из-под ликера — синтетическая подделка под «Амаретто», зачем я эту дрянь купила в ларьке у общежития, пилюлю подсластить, что ли? — и пустой пачкой сигарет. Была ночь. Стало быть, долго я там одна просидела… Но знаешь ли, Илюша… знаешь, конечно, ибо сам такой… Вечер в одиночестве укрепил меня. Словно я была разболтанным механизмом, а вдали от людей ко мне подкрался Некто с гаечным ключом, подтянул все детали и шарниры, и я снова заработала.

С тех пор потребность находить место, где можно побыть в одиночестве среди людей, стала свойством организма, как серо-голубые глаза и длинные ноги. Хотя проявлялось оно и намного раньше… у забора, например… «Романтическая» история только прибавила мне нелюдимости. И дала установку: твоя привязанность к мужчине беспременно должна окончиться разрывом и одиночеством. Только в одиночестве ты и восстановишься… Впредь мне в любви не везло так, что я должна была бы выигрывать в преферанс автомобили целыми стоянками. Только вот карт я не признаю. Вообще.

Я и восстанавливалась — пристрастилась в свободные часы гулять по Воронежу соло, а то и уезжать на автобусе или электричке в небольшие городки и там избывать свое первое горе с собой… и с прабабкой Стефанией. Строгие прабабкины глаза смотрели на меня откуда-то вроде извне, я ощущала их придирчивый взгляд и вертела головой во все стороны, но старуха словно перемещалась так, чтобы меня видеть, а мне не показываться. Поскольку образ ее был мною разучен, как гамма, я не сомневалась: при таком взгляде у прабабки нахмурены темные клочкастые брови и четко вырезанные лиловые губы сложены эдаким судочком — для поучения. Голос ее раздавался в моем прокуренном мозгу: «…Повторяй из молитвы оптинских старцев — „И научи меня каяться, молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать, благодарить и любить всех!“. Эти слова — как ступени к очищению души! Хватит хныкать, бестолковая — помолись, чтобы дал Господь тебе простить твою обиду!».

«Не могу простить, ба!» — плакал кто-то во мне — слабый, обиженный.

«Мало ли, что не можешь — отпусти ему грех через „Не могу!“, а то он к тебе прилипнет! Нужен ли тебе этот крест?»

Ох, какие длинные диалоги мы с прабабкой Стефанией вели! — а внешне я оставалась бесстрастной. Стояла горгульей на мосту через Дон — было у меня там любимое местечко, — курила, меланхолично выпускала окурки из пальцев и следила, как они уплывают. Могла замереть на час, два, три… Люди иногда косились на мою неподвижную фигуру. Раз милиционер козырнул, вероятно, решив, что видит потенциальную самоубийцу. Я предъявила ему документы и доходчиво разъяснила, что задумалась над очередным материалом. И добавила еще: «Не дождетесь, товарищ сержант!».

Интересно сравнить — к тому времени и ты уже стал сержантом юстиции? Или это случилось позже?

Но, кстати, простить первого мужчину я так и не смогла. Пошла на компромисс с собою — почти позабыла кречета с лисьей повадкой.

Таким вот образом, Илюшенька, довожу до твоего сведения, Инна Степнова и дожила почти до тридцати лет, не испортив паспорт штампом о регистрации брака.

Те, кого я любила, принимая безоговорочно, как данность, и разрывая себя между сердечной тягой и душевной склонностью (журналистикой), от такого отношения терялись. Либо быстро шарахались прочь, либо пытались садиться на тонкую, но несгибаемую женскую шею. А я никого за фалды не ловила. А кто наглел — тех и сама гнала от себя. Выглядели мои расставания легкими и лихими. Вероятно, на эту же легкость ты, Илья, и сделал ставку? Но, во-первых, сейчас мне уже тридцать семь, а тогда было двадцать пять, двадцать семь, двадцать девять… ресурсы еще не все выработаны… А во-вторых, лишь каменные скифские боги знали, чего эта фривольность разбега в разные стороны стоила степному воину Инне! И лишь темноглазая Казанская Богоматерь да седая старуха Стефания Александровна слышали ночами: «Господи, прости, спаси и помилуй раба Твоего (имярек)!..»