Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина де Жирарден

Огюст Пюжен. Марсово поле.

Огюст Пюжен. Собор Парижской Богоматери.

Дайте же народу развлекаться в свое удовольствие и не смотрите свысока на его низкие забавы. Мы, не притязающие ни на что особенное, в том числе и на право предаваться скуке, мы располагаем сегодня вечером прогуляться по улицам и насладиться зрелищем народной радости; больше того, признаемся в нашей испорченности: мы никогда не дерзнули бы влиться в толпу, растекающуюся по залам Ратуши, и не найдем в себе сил побывать там завтра на пышном балу; зато сегодня мы совершенно спокойно отправимся на площадь Людовика XV[247]полюбоваться фейерверком. Все дело в том, что весной и летом развлекаться можно только на просторе и на свободе. Мы намерены побывать на грандиозном концерте в Тюильри; намерены осмотреть иллюминацию, украшающую дворец Бурбона и Триумфальную арку, и огненные гирлянды, озаряющие Елисейские Поля. Заранее расписываемся в своем легкомыслии: мы уверены, что найдем все это восхитительным и час напролет будем любоваться отражением всех этих огней в Сене, которая колышет их, но никуда не уносит. Мы будем радоваться так, как радуются все люди, чье воображение не испорчено, при виде прекрасного празднества, какое бы событие ни послужило для него поводом; будем радоваться так, как радуются все люди, чье сердце печально, но благородно, при виде чужих удовольствий; в душе мы поздравляем себя с тем, что не принадлежим ни к племени денди, ни к сонму модниц, не входим ни в разряд коммивояжеров, ни в число разбогатевших гризеток: это избавляет нас от необходимости из профессионального долга выказывать презрение ко всем народным забавам.

Если похвала приносит несчастье, хула, напротив, сулит успех. Не успеешь похвалить друга или слугу, как узнаешь о предательстве одного или о неловкости другого. С теми, о ком злословят, все происходит ровно наоборот. Не успели мы упрекнуть июльский двор в том, что он оставляет без внимания наших великих писателей, как двор внезапно сделался с ними любезен и предупредителен. Виктор Гюго поначалу отказался от приглашения на праздник в Версале[248]; весьма учтивое письмо от герцога Орлеанского, вдохновленное герцогиней Орлеанской, как говорят, переменило его намерения. В самом деле, можно ли сопротивляться таким настояниям; можно ли оставаться равнодушным к пленительным комплиментам молодой женщины, восторженной чужестранки, которая прибыла из далеких краев, дабы засвидетельствовать, как широко распространилась ваша слава! Итак, Виктор Гюго отправился в Версаль и был представлен герцогине Орлеанской. Все знают, как милостиво приняла принцесса автора «Собора Парижской Богоматери»[249]. «Приехав в Париж, я первым делом посетила вашу церковь», — сказала она писателю; какая прелестная фраза! Сегодня государи льстят поэтам лучше, чем поэты некогда льстили государям; впрочем, положа руку на сердце, льстить поэтам куда легче.

Давеча некто распространялся об искренней любви принцессы Елены к Франции, о ее живейшей симпатии к нам, о ее превосходном знании нашей страны. «Ничего удивительного! — воскликнул в ответ прославленный легитимист. — Ведь она провела целый месяц в Карлсбаде в обществе госпожи супруги дофина!» Как же великодушна эта изгнанница[250]: мы доставили ей столько горя, мы трижды разлучали ее с отечеством, а она дает такие превосходные уроки любви к нам!

22 июня 1837 г.

Призывание свободы. — Версаль, спасенный от крыс и депутатов. — Турнир в Тиволи. — Моды

О, какое счастье быть свободным, какое счастье наслаждаться самой лучшей из свобод, свободой мысли; не быть прикованным ни к одной партии, не зависеть от правительства, но и не заключать никакого соглашения с его противниками; не иметь необходимости защищать ни глупость одних, ни злонамеренность других; не отвечать ни за чьи поступки, кроме своих собственных, и действовать всегда от своего имени и в своих интересах; не отдавать отчета в своих действиях никому, кроме Господа; не ждать подсказки ни от кого, кроме собственной совести; вверяться безбоязненно тому чистому инстинкту истины, который вложен в нас Творцом и которому имя — вера; восхищаться, не ощущая себя льстецом, судить справедливо, не гордясь своим великодушием; искать хорошее во всем происходящем, как пчела собирает пыльцу со всех цветов; смотреть на мир незамутненным взором, слушать его голоса вольным ухом; странствовать по собственной прихоти и останавливаться по воле сердца там, где местность красивее, а солнце ярче; иметь возможность восхищаться страной, не спрашивая предварительно, кому она принадлежит, и рукоплескать актеру, не осведомившись заранее, как его имя; напевать любую арию, если она мелодична; упиваться любым ароматом, если он пленителен; смеяться всем шуткам и наслаждаться всеми талантами, каков бы ни был их политический оттенок; благоговеть перед всеми храбрецами, какое бы знамя они ни защищали. О, какое счастье не быть ни филиппистом, ни легитимистом, ни доктринером, ни революционером; не принадлежать ни к числу честолюбцев-победителей, ни к числу честолюбцев-неудачников; не иметь политических крестных отцов, не давать политических обязательств; не быть вынужденным ни ненавидеть, ни лгать по обязанности, — одним словом, быть свободным! Ибо, господа, именно это и есть настоящая свобода; не та толстомясая девка с мускулистыми руками, которую воспел господин Огюст Барбье[251], не покровительница каторжников, лакающая воду из уличной канавы, не завистливая мятежница, которая вот уж четыре десятка лет пытается навязать предместьям старое зеленое дерево без корней и старый красный колпак с дырками[252]… не та сварливая свобода, именуемая свободой печати, которая является в облике болтливой лгуньи, никого не слушает и вопит что есть мочи, чтобы не было слышно никого, кроме нее; нет-нет, та свобода, о которой говорим мы, не дочь народа, а дщерь Небес, она ниспослана нам Богом; ее божественное чело не увенчано никаким колпаком, оно окружено светящимся нимбом и копной вольно струящихся волос; легкие одежды укрывают нашу свободу, ничем не стесняя ее движений; она независима не благодаря силе своих рук, а благодаря легкости своих крыл; она не имеет обязательных атрибутов и не обзавелась деревом, которое надобно во что бы то ни стало воткнуть в землю; каждое утро она срывает ту ветку, которая ей по нраву, тот цветок, который ее пленяет; случается и так, что она несколько дней хранит верность одному и тому же растению, ибо она точно так же вольна и не изменять своим предпочтениям. Душа ее благородна, полна искренности и отваги; она не умеет скрывать ни восторга, ни презрения; ум ее всемогущ, она говорит на всех языках, ей внятны все науки, подвластны все искусства, она угадывает любые мысли… а между тем она всего-навсего юная дева, простая, неученая и целомудренная, ибо не бывает независимости без невинности; в невинности этой она и черпает свою силу; она парит над горами, чуждая шуму, который доносится из долины; она живет в развращенном мире, нимало не пятная девственную чистоту своих бессмертных риз; она сияет во тьме, как звезда на ночном небе, как жемчужина на дне морском, как поэзия в сердце человеческом… О чаровница-свобода! Воцарись на нашем престоле, низвергни с него старых твоих соперниц, по вине которых мы потеряли столько крови и столько лет; воцарись: ведь для счастья Франции недостает только тебя одной! Несчастные мы люди, а вернее сказать, несчастные вы люди: громкими криками призывали вы свободу личности и свободу вероисповедания, свободу печати и свободу торговли, но забыли драгоценнейшую из всех — свободу мысли! А без нее и все остальные не стоят ровно ничего. Вы заранее продали все ваши впечатления и все ваши идеи; у всякого вашего восторга имеется хозяин, у всякой вашей клеветы — подписчики. Если один из вас восклицает: «Как это прекрасно!» — ему отвечают: «Ты говоришь так, потому что тебе заплатили»; если другой сокрушается: «Как это скверно!» — ему отвечают: «Ты об этом судить не вправе, враг не может быть беспристрастным». Вы не можете похвалить действия властей, не навлекши на себя обвинения в лакействе; вы не можете вспомнить о годах, проведенных в изгнании, не навлекши на себя подозрения в бунтарстве; ваш голос… вы его уже обещали; ваше имя… вы им уже пожертвовали. Странная вещь! Вы больше не можете сказать правду, не нарушив клятву; вы больше не можете быть искренним, не ставши изменником! Вы не можете, в отличие от нас, поместить на одной странице два противоположных похвальных слова.