Маленькие трагедии большой истории - Елена Съянова

Соседи еще несколько раз звонили в милицию, писали жалобы; приезжала какая-то комиссия, походила по квартире, зажав носы, полюбовалась инсталляциями… Так могло бы продолжаться еще долго, пока этаж, где жили художники, не обезлюдел бы. Но все когда-нибудь проясняется. Ребята сами «прокололись», выбросив в мусоропровод пакет, который порвался, повергнув в шок таджикского врача, а ныне московского дворника Нусрата. Нусрат отнес этот пакет в милицию. Милиционеры, по запаху, взяли след, и он привел их в «вонючую» квартиру». Наконец все разъяснилось. Приехала следственная группа. Следователь, много чего повидавший, испытал оторопь, когда художники сами, с готовностью, показывали ему все то, что в квитанциях об оплате называлось «отходами анатомического театра» одного из московских мединститутов. «А что тут такого?! – усмехались художники. – Студенты по этому материалу учатся, а мы потом – в дело. В творчество! Долой дорогостоящие навороты! Мы пионеры! Вот ногти – целый пакет – это для цветочных лепестков! Вот инсталляция «Прометей», печень натура – 500 р., квитанция, пожалуйста! Вот глаз у орла… это было подороже… Кстати, если кишки обработать правильно, то они сохраняют перламутровый отлив…»

– А не заткнулся бы ты! – попросил следователь.

Позже он признается, что впервые в жизни по-настоящему растерялся. Вроде, все ясно, а статьи нет. Вот тому, кто торговал «отходами» поклялся «впаять по полной», а этим, покупателям, – что вменишь?! Ему пришла в голову мысль – призвать на помощь знакомого священника. Батюшка приехал. Художники, не дав и рта раскрыть, тут же «вменили» ему «тело и кровь Господнии», реликвии, мощи святых… «Все дело в смыслах», – объяснял один, показывая незаконченную картину.

Сюжет был такой: в голой пустыне обнаженная девушка протягивает руку, чтобы положить на тело обнаженного мертвого возлюбленного цветок. На руках и ногах у девушки не было ногтей, зато цветок имел двадцать нежно-розовых лепестков.

– Понимаете, в чем тут смысл, батюшка?! Понимаете, почему нельзя было использовать другой материал?! – доказывал художник. Священник заговорил об этике, совести…

– Чем ближе к натуре, батюшка, тем ближе и к совести, – отвечал другой художник.

– Но этого нельзя делать, ребята!

– Почему?

– Просто – нельзя! – священник чуть не задохнулся от вони и бессилия.

«Нет, это какое-то новое поколение… даже не поколение, а популяция, – после сказал он следователю. – Им нужно объяснять то, что не требует объяснений».

Художников все-таки оштрафовали – за причинение неудобства соседям. Но к тому времени им уже удалось продать несколько своих произведений и снять домик в Малаховке.

В местное отделение милиции обратился человек без определенного места жительства, сообщил, что нашел на дачном участке труп мальчика. Бомжа на всякий случай задержали. Предварительное следствие, подкрепленное результатами вскрытия, установило такую картину происшествия: шестнадцатилетний школьник по имени Максим поехал к себе на дачу (была ранняя весна), вскрыл себе там вены на руках, после чего влез на любимое дерево и повесился на ветке, которая, надломившись, некоторое время удерживала тело; потом рухнул с восьмиметровой высоты.

Труп, удушенный, залитый кровью, с переломанными костями настолько не был похож на труп самоубийцы, что сердца отказывались верить. Мальчик из хорошей семьи москвичей-инженеров, учившийся на «4» и «5», имевший друзей, девушку, не имевший конфликтов, проблем, болезней… за два месяца до выпускных экзаменов… Почему? Проверили семью, перетрясли школу, вымотали учителей, пошумели в прессе, вытащили всю историю на «пусть-говорильню», после которой классная уволилась, пристроили в школу пару психологичек-недоучек, заново начали собирать улики против бомжа, который сам себе навредил, солгав, что нашел труп. Потом он признался, что обнаружил еще живого мальчика, который умер, литературно выражаясь, у него на руках. Следствие шло под прессом «общественного мнения»: выскакивали в эфир и верещали какие-то тетки, тяжеловесно и не по делу вещали «ученые мужи»… В результате бомж таки сел.

Прошло два года. Бывшая одноклассница Максима, учившаяся на журналистку и писавшая курсовую по психологии, сообщила преподавателю, что использовала в своей работе письмо, присланное ей по почте бывшим одноклассником, которого все считают убитым, тогда, как на самом деле… Преподаватель спросил, кому это письмо адресовано. Девушка ответила, что как бы и никому. Тогда он прочел. Потом отдал письмо родителям Максима. Родители, каждый день, проклинавшие бомжа-душегуба, который на суде клялся своей матерью в том, что не трогал их мальчика, не поверили, что это письмо самоубийцы. Но оно мучило их. Оно породило сомнение…

Родители все-таки показали это письмо адвокату, защищавшему того бомжа, но адвокат не проявил заинтересованности. Показали следователю, но тот только поморщился и посоветовал отцу и матери не терзать себя. «Все это никому не нужно! – был его ответ. – Тем более что тут ничего непонятно».

«Я не Раскольников, – пишет Максим. – На вопрос: “Почему так рано?” я отвечу вопросом: “А зачем поздно?” Правильней – рано и без Лизаветы.

Реально противно каждый день слышать – бери от жизни все! Что от нее возьмешь, если ничего ей не отдал? Это закон физики. Что вообще значит “жить”? Потреблять кислород и выделять углекислый газ? Или как мамины цветы – наоборот? Так правильней. Но чтобы брать в себя, например, чьи-то несчастья, а выделять радость и помощь, нужно иметь такое внутреннее устройство, которое от природы человеку не дано. Оно должно в человеке создаться, если сразу правильно поставить цель.

Вообще-то нужно бы оставить что-то из двух: нет и телик или школьную литературу, а то реально путаница полная. Отец говорит, что все эфиры – это грязная пасть политиков и торгашей, согласен, и права школьная литература. Но и она не знает, какая должна быть у меня цель. Чего хотел Раскольников – я так и не понял. Мирового господства для России, как Наполеон – для Франции? Чего хотел Базаров? Чего хотел Павел Корчагин? Мировой революции… для кого? Для сытых “пролетариев”, которых устраивает не иметь ответственности и получать большие подачки? А если богатые разорятся, то просто кинут бедных. Никто не объяснил, что такое “свет в конце тоннеля”? Бог? Бог светится в тупиках мысли. Но мысль сможет выбраться, она хитрая, ловкая, хорошо продается.

Вообще все продается, кроме сердца. Понятно почему. Сердце это такое что-то, что болит часто, а больное никто не купит. Все было бы просто, если бы не сердце. Так жизнь – это постоянная борьба со своим больным сердцем, так что ли?! И на фига она мне?! Победить больное сердце, чтоб не болело? И стать бессердечным? Раскольников попробовал, а стало только хуже болеть. Я не Раскольников. Но у меня тоже нет идеала. А у кого нет идеала, тот убийца. Я или ничего не понимаю, или уже все понял, и мне противно, не хочу этого, не могу! Ксюха один раз сказала, что в будущем хочет иметь от меня детей, потому что они будут красивыми. Цель – размножение? Приятно, но противно. Прости, Ксюха, не хочу. Так зачем же? Когда думаю про маму, отца, бабушку и Ксюшу, сердце болит так сильно, что надоело терпеть. Я бы терпел, если бы знал цель. А ее никто не знает. И боятся в этом признаться. Родители боятся, чтобы дети не догадались. Мои тоже боялись, но не сумели это скрыть, потому что успели пожить при идеалах. Теперь идеалов ни у кого нет, значит, и смысла нет. Значит, теперь все – рано или поздно – раскольниковы. Так – зачем поздно? Лучше – рано, и без Лизаветы».