Золотой саркофаг - Ференц Мора

На последнем заседании больше всего говорил министр финансов. Этот толстый армянин с умным лицом, в свое время занимавшийся работорговлей, был чрезвычайно изворотлив не только от природы, но и благодаря опыту, приобретенному на прежнем поприще. Финансовые дела империи пришли в упадок еще задолго до Диоклетиана, а его нововведения, осуществлявшиеся с благими намерениями, тем не менее, привели их в еще большее расстройство. Самая существенная перемена заключалась в том, что если раньше никто не хотел платить налоги, то теперь, после наведения порядка, делать это никто не мог. А ликвидация хаоса поглотила значительно больше денег, чем крови. Ценой огромных жертв удалось установить надлежащий контроль на границах империи в трех частях света. Колоссальные суммы уходили на строительство монументальных сооружений, с помощью которых Диоклетиан восстановил традицию великих императоров доанархической эпохи. Но сильней всего трещали ребра империи в железных кольцах удава бюрократии, крепко сжимавших, по воле императора, новый мировой порядок. За каждым вздохом гражданина империи наблюдал специальный человек, и добрая половина всех налогов уходила на содержание легионов служащих по сбору податей. Нужно признать, однако, что это были самые прилежные чиновники. Именно благодаря их рвению родилась в то время пословица, что легче человеку спрятать у себя под мышкой пять слонов, чем пять пшеничных зерен, четыре из которых полагаются государству. Население разоренных налоговым вымогательством провинций хлынуло в большие города, где его сдерживали в узде бесплатными раздачами хлеба. Само собой, это означало новые заботы для кормчего государственного корабля, и армянин должен был выручать императора все новыми и новыми идеями, а тот, хоть не всегда охотно, неизменно принимал предложения своего министра финансов.

На этот раз, однако, армянин выдвинул проект, понравившийся императору сразу, без всякого предварительного обсуждения. Так как часть налогов поступала государству натурой, в казенных погребах скопилось огромное количество вина, расходы на хранение которого превышали его стоимость. Министр предложил обязать землевладельцев скупить это вино по соответствующим ценам. Таким путем государство получит столь нужные ему наличные деньги и землевладелец тоже должен быть доволен: он может либо выпить это вино, что не так уж плохо, либо, коли не осилит, сдать его на следующий год государству в счет натуральных поставок.

Далее министр финансов доложил, что, несмотря на запрет вывозить золото и серебро из пределов империи и строжайший таможенный контроль, наличие благородных металлов в государстве катастрофически падает. По сообщениям таможенных постов, больше всего денег вывозят отслужившие срок солдаты. Римских граждан в легионах мало: большая часть городов освобождена от рекрутских наборов; к тому же не отвечающий требованиям хилый человеческий материал бракуется. Так что вооруженные силы империи состоят преимущественно из наемных варваров. Многие из них, отслужив договорный срок, возвращаются на родину, увозя с собой все свои сбережения вместе с тремя с половиной тысячами динариев, выплачиваемыми при окончательном расчете в золоте и серебре. О том, чтобы запретить солдатам возвращаться на родину со своими деньгами, не может быть и речи. Однако большой эффект мог бы дать указ, распространяющий таможенный досмотр и на солдат, с тем чтоб им разрешалось вывозить лишь медные деньги. Это было бы полезно и в другом отношении. Варвары охотно принимают своих единоплеменников после службы в римской армии прежде всего из-за привезенного ими золота, а тем, кто явится лишь с медью да женой-римлянкой, конечно, не будет оказано особого гостеприимства. Поэтому преобладающая масса ветеранов перестанет стремиться на родину, а будет оставаться в империи, заселяя опустевшие из-за эпидемий и налоговой эмиграции провинции и увеличивая тем самым количество налогоплательщиков.

Галерию этот проект не особенно понравился. Он опасался, что некем будет заменять отслуживших сроки солдат. За медные гроши варварская молодежь не пойдет служить в римскую армию. Диоклетиан согласился с ним, но добавил, что большой беды он в этом не видит. По его мнению, империя настолько окрепла, что впредь такая огромная армия не понадобится. Император предложил своим соправителям к следующему консисторию изыскать возможности для сокращения армии хотя бы затем, чтобы смягчить финансовые затруднения империи.

Из всех государей лишь Констанций заявил, что считает желание императора вполне осуществимым, так как его, Констанция, легионы так надежны, что смогут выполнять свои задачи и при значительном сокращении своих рядов. Максимиан и Галерий многозначительно переглянулись и промолчали. Но военный министр попросил слова. Оскорбленный столь бесцеремонным вторжением своего сотоварища – специалиста по финансовой части – в военную область, он нашел остроумный ответ: будучи человеком сугубо военным, выступил с предложением экономического характера. Он предложил запретить экспорт наждачного камня. Ущерб, который могут, на первый взгляд, понести от этого ремесло и торговля, с лихвой компенсируется значительным укреплением внешней безопасности. Лишенные наждака, варвары не смогут как следует оттачивать свое оружие, а с тупым они ни в коем случае не посмеют нарушить рубежи империи.

Император подумал, что нужно будет скорей назначить этого вельможного вояку на службу в рудники, где добывается точильный камень. И Диоклетиан недовольно отвернулся. Но тут же на лице его вдруг промелькнула благосклонная улыбка, зрелище, которого священный консисторий никогда еще не удостаивался.

Военный министр метнул победоносный взгляд в сторону нотария императорского совета, который тоже видел улыбку императора и принял ее за одобрение. Таким образом, запрет экспорта точильного камня попал в протокол без особого на то указания.

На самом деле сердце императора умилилось совсем другим. Сквозь колоннаду экседры[94]взгляд его упал в сад. Там на ложе, укрытая теплым одеялом, в лучах осеннего солнца грелась императрица. Возле нее на коленях стоял Квинтипор и что-то читал ей из большой пергаменной книги. Сзади них стоял человек с задумчивым кротким лицом, в плаще с капюшоном. Иногда он жестом прерывал чтение и начинал что-то объяснять. Из зала заседаний, конечно, невозможно было расслышать слов, но на лицах августы и юноши читалось напряженное внимание.

«Наверно – христианский маг Пантелеймон», – подумал император, испытывая к нему глубокое чувство благодарности за то, что он сумел-таки приучить мать к сыну. Диоклетианом овладело почти непреодолимое желание сейчас же пойти и занять возле них свое место. Совсем забыв о финансовых затруднениях империи, он поднялся с трона, что означало конец совещания. Но, к величайшему его изумлению, Галерий поднял правую руку и попросил слова.

– Слушаем тебя, цезарь, – опускаясь в кресло, сказал император. Он любил Галерия как усердного помощника в управлении восточной половиной империи, как обязательного безупречного исполнителя его воли, и знал, что он без причины не станет просить слова, а сказанное им, безусловно, будет достойно серьезного внимания.