Башмаки на флагах. Том 4. Элеонора Августа фон Эшбахт - Борис Конофальский

И так хорошо шло дело у кавалеристов. Один мешок под серебро. Один под золото. Короб под кольца, цепи и серёжки. И беспрерывным потоком всё в них сыплется и сыплется отобранное у тех, кто из города сбежать надумал. А ещё целая телега под меха да парчу. Там уже куча всякого. Это потом поделят, кому что будет по душе.

А к добыче бренной есть и услада для души, два десятка голых баб уже в их распоряжении, пользуйся всякой. В ходу те, что помоложе да попрекрасней, и ничего, что опухли они от слёз. Ну, кто скажет, что плоха жизнь доброго человека? А то, что уже одного горожанина зарезали, так то сам виноват. Уж больно он упорствовал, когда его дочерей стали раздевать, больно ярился, вот и получил своё. Лежит теперь у дороги с распоротым брюхом.

А в городе такого благодушия, которое было у кавалеристов, люди не ждали, раз уж пришли солдаты, прячь деньги свои, прячься сам, прячь женщин своих. От этих не откупишься, с ними не договоришься. Эти всё заберут, что смогут найти. И дома они выбирают, которые побогаче, что там брать-то в лачугах. Спешат быстрее других в такие дома забежать. Особенно злы были ландскнехты. Они горцев и в поле не жаловали, а уж тут и подавно жалеть не собирались. Дверь с хрустом выбивают, вваливаются, спешат, в лицах алчность, глаза так и рыщут, что бы схватить. Сразу в разные стороны бегут. Не дай Бог кому из хозяев тут при железе быть. Всё, конец тому без всякого снисхождения на возраст, что мал, что стар — убьют. А если ещё кого найдут в комнатах, так того заставят мертвеца выволочь на улицу. Пусть там лежит, для устрашения.

Они по одному не ходят, приходит в дом полдюжины с сержантом, корпоралом или со старым солдатом во главе, сразу ищут хозяев. В хлеву, в сарае, на сеновале? Под кроватью, в шкафу? А ну вылазь, вылазь. И сразу для острастки раз его по голове чем-то тяжёлым, чтобы кровь лилась. И спрашивают: а ну говори, куда деньги припрятал. Это кошель твой? Это что, всё? Врёшь, пёс, за дурней нас держишь, не может в таком доме быть так серебра мало. Говори, где деньгу зарыл? И опять хозяина по голове. Говори, пёс, где деньги спрятал. Не скажешь, так пальцы на ногах резать начнём. А чтобы нам при том не грустно было, так будем отрезанное ещё и огнем прижигать. Всё равно скажешь, так к чему мучаться, говори, где деньги.

Это одни, а другие на двор несут всё, что хоть крейцер стоит. Котелок железный? Пойдёт. Кувшинчик из меди, так и вовсе прекрасно. Стаканы из стекла — хороший товар, всегда маркитантки купят. Скатерть, пятна на ней, всё равно берём. Одежду, перины, всё в кучу кидай, всё заберём. Телегу запряжём и увезём, а не хватит раза, так ещё раз приедем. А третьи волокут женщин из погреба, одни бабы воют, другие молчат, одеревенели от страха. Ничего, пусть молчат и боятся. Одних тут же, прямо на глазах отца и мужа, не снимая с них одежд, берут прямо на полу. Других, под рыдания и мольбы, от одежды со смехом и оплеухами разоблачают — так интереснее.

А после — как всё было собрано, все бабы, что не стары и не уродливы, взяты, каждая не раз — как хозяева ни молили, дом поджигался. Так генерал приказал. Кто ж осмелится спорить с Дланью Господней?

Пусть горит весь этот поганый город. Он даже не поехал смотреть, что там творят его люди. Зачем, это всё он видел много раз. Только уже ко сну, после ужина, когда село солнце, он поднялся на стену и оттуда смотрел на запад, на красивое зарево, что бушевало алым цветом в ночи. Зарево и запах дыма — верные признаки войны.

Пусть мелликонцы выпьют эту чашу до дна. Видит Бог, он этого не хотел. Он хотел, чтобы в тылу у него всё было хорошо и спокойно, чтобы торговлишка шла, чтобы к пристаням лодки причаливали. А теперь этот сожжённый город будет стоять между ним и заключением мира. Ещё один повод к бесконечной войне. Но он не мог поступить иначе. Допускать слабости никак нельзя, даже вида слабости, иначе люди его, и солдаты, и офицеры, спросят с горечью: да как же так, генерал, сотня наших товарищей убита и изувечена, и ты спустишь им это? А враги воскликнут с радостью: значит, так можно, можно убивать его людишек безнаказанно?

В общем, участь города была предрешена ещё тогда, когда людишки Мелликона брали оружие и шли нападать на лагерь. И он тут уже ничего не мог исправить. Но кроме печали о мире, который стал ещё более призрачен, кое-что его радовало. Беря дары с городов, с Мелликона и Висликофена, он ничего из них солдатам не давал и даже ничего не сулил, то был его прибыток. А люди-то всё видели, всё знали. И чтобы не шептались по палаткам, что генерал всё себе загребает, вот и отдал им город — пусть теперь порадуются. Город-то не бедный. А то солдату грустно жизнью рисковать, да тяжко трудиться за одно жалование. Пусть берут там, что хотят. Он ещё немного посмотрел на бушующее в ночи зарево и позвал Гюнтера: мыться и спать.

Спал плохо, всё казалось, что пока солдаты грабят город, враг подойдёт в ночи и ударит. Во всяком случае, на месте горцев он так и поступил бы. Даже через сон тревоги его не отпускали. Просыпался несколько раз и прислушивался: нет, всё тихо. И опять засыпал.

А утром… Конечно, поутру генерал не смог никуда вывести своих людей. Он надеялся, что за ночь они навеселятся, и к обеду снова на юг, к Висликофену. Какой там… Солдаты в большинстве пьяны. Офицеры, что беззастенчиво грабили горожан наравне с рядовыми, хоть и довольны, но явно не свежи, и поход их интересует намного меньше, чем приобретённые за ночь тюки со всяким добром. А баржу, на которой вчера вывозили в Эшбахт раненых, теперь набивали барахлом. Тюки и узлы сыпали на неё так, что кормчий орал зло:

— Хватит, хватит уже! Перевернёте меня, дураки, потонет ваше барахло. Ждите, я ещё раз пойду сюда!

Офицеры и умные старые корпоралы решили, что перевезти награбленное на другой берег будет лучше. Там барахлу будет спокойнее. Да и первые маркитантки уже, кажется, добрались до земель кавалера.

Запах гари. Даже свежий речной ветерок его не выветрил. Даже у реки ещё чувствуется дым от сгоревшего города. Волков вдыхал этот запах, медленно проезжая по пристаням со своими гвардейцами. Он кривился, смотрел на всю творящуюся тут суету с большим неудовольствием. Впрочем, пусть увозят в его землю всё барахло, нет ничего хуже, чем большой обоз или лагерь, набитый награбленным, о котором солдаты всё время будут думать: как бы то барахло не потерять.

Гвардейцы да Максимилиан и Фейлингом — вот и все, кто при нём был. Остальные господа уехали ещё вчера грабить. И казалось генералу, что сынки из богатых семей больше будут безобразничать, чем искать серебро.

— Господин Фейлинг, — Волков повернулся к оруженосцу, и тот увидел, как недоволен сеньор, — разыщите мне офицеров. Пора бы уже заканчивать с весельем. Пора и дело знать.

Даже Карл Брюнхвальд увлёкся грабежом. Понятное дело, грабёж — это занятие увлекательное. Остальные офицеры тоже были усталы и грязны. Волкова аж передёрнуло. Ну как они людей поднимут в поход, когда сами ночь не спали и ни о чём сейчас, кроме как о сохранении добытого, и не думают?! А Эберст сидит в чужом городе, без поддержки, среди злых горожан, а в том, что они злы, сомневаться не приходится. Вон, псы из Мелликона при первой возможности за оружие взялись.