Башни заката - Лиланд Экстон Модезитт

«…стражи… пинки да ругань…»

«…ага, Дейтер, от злости они бесятся, от злости. На воле ведь оно как: тут и вино тебе, и женщины, и песни. А здесь… разве что камни им таскать не приходится, а веселья не больше, чем у нас. Вина здесь нет. Из всех женщин только другие стражи, а эти стервы хуже мужчин. Ну, а до песен… ты ведь знаешь, как относятся маги к песням…»

Безымянный ставит сапог на верхнюю койку, собираясь забраться туда сам. Одновременно он обдумывает услышанное. Нет женщин? А как насчет целительницы? И что это они говорят насчет песен?.. Кажется, он где-то слышал… Но вопросов юноша не задает, их у него слишком много.

Он ставит ногу на край нижнего лежака и тут же слышит:

— Поосторожней, ты, кочан серебряный!

— Прости.

Юноша взбирается на свой ярус, к самой дощатой крыше барака. Втискивается в узкое пространство, стягивает второй сапог и пытается заснуть. Мускулы его ноют, хоть и не так сильно, как поначалу. Боль в пятке тоже почти унялась. Но бесконечные перешептывания соседей по бараку отгоняют сон.

«…песня… песня…» — шелестит чей-то голос.

Юноша с серебряными волосами приникает к краю разворошенной койки и заглядывает вниз. Редрик, сидящий на нижней койке противоположного ряда, тихонько откашливается, сглатывает и косится в сторону открытого в ночь дверного проема.

— Песню! — настаивает немолодой мужчина с загорелым лысым черепом и узловатыми, как древесные корпи, ручищами.

— Песню!

— Песню!

— Тссс… — доносится откуда-то снизу. — Разорались! Щас живо вертухаи слетятся!..

Порыв ветра, случайно влетевший в дверной проем, колышет единственную лампу в бараке.

— Дерьмо! — доносится с самой нижней из трех коек, находящихся под безымянным.

Еще раз нервно покосившись в сторону входа, Редрик снова прокашливается, и… неожиданно барак заполняет его голос, чистый и ясный, словно горный ручей.

Ты не проси, чтоб я запел,

Чтоб колокольчик прозвенел.

Мой стих таков, что горше нет:

Ничто и все — один ответ!

Ничто и все — один ответ!

Любовь сияла белизной

Голубки белокрылой,

Но так прекрасен был другой.

Что разлучил нас с милой.

Нет, не проси о том пропеть,

Не может голос мой звенеть.

Ведь счастья нет — и солнца нет…

Ничто и все — один ответ!

Ничто и все — один ответ!..

Песня льется легко и естественно. Но даже в тусклом свете качающейся лампы видно, что лицо певца напряжено, словно каждое слово дается ему с трудом, словно каждая нота представляется невидимой стрелой, пущенной сквозь упругую стену бело-красного пламени.

Юноше с серебряными волосами эти ноты видятся взлетающими к дощатой крыше серебристыми огоньками. Их призрачный свет даже более реален, чем свет масляной лампы. Сложив ладонь чашечкой, он ловит чудесного дрожащего светлячка.

…Свист!

Песня Редрика обрывается.

Рассыпавшись серебряной пылью, нота тает в воздухе. Безымянный человек тупо таращится в пустоту между пальцами, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Слезы? Из-за призрачного «ничто»?

— Так! — грохочет в дверном проеме грозный голос охранника. — Поем, значит?! Собрались тепленькой компанией… И кто тут у нас запевала? — белая дубинка упирается в грудь худощавого мужчины со светлыми, чуть рыжеватыми волосами: — Опять ты? Порядка не знаешь?

Редрик на солдата не смотрит. Тот тычет дубинкой еще раз.

— Шевелись. Маги хотят с тобой потолковать. И разговор тебе не понравится. Ты знаешь, что они думают насчет пения, особенно здесь.

Редрик медленно поднимается на ноги.

— Давай, двигайся, мой сладкоголосый!

Прежде чем юноша с серебряными волосами успевает воспринять, что, собственно, случилось, певца с солдатом уже нет. Лишь лампа раскачивается, задета кем-то из них.

Откуда-то, возможно, из его утраченной памяти, доносятся слова: «Пение дестабилизирует дорожные работы».

Больше ни слова протеста не прозвучало. Ни слова.

Юноша с серебристыми волосами поворачивается лицом к стене. Песня продолжает звучать в его сознании.

— Ничто и все — один ответ…

Ничто и все — один ответ…

Истомленные каторжники засыпают, а он еще долго лежит, уставясь в потолочные доски, нависшие почти над самым его лицом. Постепенно музыка уходит, и он снова воспринимает окружающие его негромкие звуки: скрип коек, храп и невнятное бормотание каторжника-хаморианца, заговорившего во сне на родном наречии.

Да, мускулы уже не болят так, как в первые дни работы, солнце уже не обжигает загоревшую кожу, но у него нет ни имени, ни прошлого. Ничего, кроме звучащего в голове шепота, столь тихого, что невозможно разобрать ни слова. И лишь одно воспоминание несомненно — тень с лицом женщины.

Со временем, однако, засыпает и он. Во сне ему видятся золотистые ноты, сверкающие на фоне серых каменных стен, и бескрайние поля белого снега.

— Подъем, бездельники! Живо наружу! — голос утреннего стража звучит даже более грубо и хрипло, чем обычно.

Над каньоном моросит дождь, не прибивая пыли, а образуя в воздухе туманную взвесь. Для дорожных работ пыль — дело такое же обычное, как разливаемая черпаком утренняя овсянка. И лишь вода, чистая холодная вода напоминает о падающих белых хлопьях и песне.

Деревянная миска выпадает из рук безымянного, овсянка расплескивается по камню. Глаза юноши широко раскрыты, но он не видит ни тумана, ни остальных каторжников, ни стражей.

— Не-е-е-е-е-ет!..

Пронзительный крик звучит и звучит, бесконечно долго, и юноша с серебристыми волосами даже успевает удивиться, как это стражи ничего не предпринимают. Хотя осознает, что звучит именно его голос и стражи медленно направляются именно к нему. Но главное не это, а холод и белизна его мыслей, нахлынувшие образы…

…необозримых заснеженных просторов под вздымающимися к небу пиками…

…серебряных нот, раскалывающихся о серый гранит стен…

…людей в изумрудных одеяниях, пирующих за высокими столами…

…верховой езды по узким горным тропам…

Он шатается и даже не поднимает рук, чтобы прикрыться от обрушивающихся на него ударов. При первом ударе образы рассеиваются, после второго — человек проваливается во тьму.

Когда безымянный приходит в себя, оказывается, что он не в силах пошевелиться, ибо привязан к столу. Над его головой покачивается влажная парусина. Капельки воды, скопившиеся в складках изношенной ткани, просачиваются внутрь, падая и на каменный пол, и на его полуобнаженное тело.