Бабка Поля Московская - Людмила Матвеева

– «Находясь в нетрезвом состоянии, устроил в поезде форменный дебош».

Дело же было все в том, что на подходе уже к Ленинграду решил Николай Андреевич выпить пива и направился в вагон-ресторан.

Там, среди разогретых всякими крепкими напитками людей в военной форме, протиснулся он к буфетной стойке, купил пива и, со своей откупоренной буфетчицей бутылкой и толстым, наполненным до краев стаканом, стал пробираться к единственному свободному месту.

Так хотелось пить, таким вкусным и приятно-холодным оказался первый глоток на ходу, что Николай лишь взглянул вопросительно-весело, молча кивнул головой соседу и уселся, на самый краешек, за последний перед выходом столик.

Чем вызвал жгучее недовольство сидящего напротив в расстегнутом кителе и изрядно употевшего краснорожего товарища майора.

– «Курсант, салага, тебе и постоять не вредно будет перед боевыми офицерами! Слышь, что ли? Оглох совсем, говорю! Встать! Смирно!

Николай, стиснув зубы до желваков, спокойно встал, взял свою бутылку, оставив пустой уже стакан на столике, и пошел к выходу.

– «А ну, стоять! Стоять, я сказал! Кру-гом, шагом марш!» – заорал пьяный майор.

Николай развернулся. Приблизился на полшага к майору.

Тот довольно заржал, вычерпывая что-то складным ножом прямо из консервной банки с бело-красно-черной бумажной этикеткой, на которой было написано крупно: «Крабы дальневосточные». Прихлебнул прямо из зеленого горлышка, захватанного сальными пальцами, шампанского, и громко рыгнул.

Тут в голове Николая что-то взорвалось – и дальше он не помнил себя, не помнил, что делал… А товарищ майор еще и жару поддал:

– «Вот то-то же! О, да мы, оказывается и храбрыми один раз побывать успели…» – но вдруг поперхнулся своими словами.

А Коля, наоборот, заорал в истерике на весь вагон:

– «Чатку жрете японскую, сволочи! Шампанским запиваете? А там ребята, – други мои – навек полегли – пошли на гибель уже после Победы! – за эти ваши сраные консервы!» – и размахнулся полной почти бутылкой с пивом…

…Дзот накрыли телами своими трое: прокрались сзади чуть ли не до самой макушки невысокой сопки, в подошве которой укрылись враги, и прыгнули сверху, в связке, на плюющий огнем из подземной щели, из засады, японский миномет…

Двух первых изрешетило насквозь и насмерть, а третий отделался издолбанной в клоки до белой плечевой кости рукой…

Но дзот замолчал.

Первым двоим дали Героев – посмертно. А третьим – оставшимся в живых – был Николай Андреевич.

А когда догнала его – уже в госпитале – медаль «за отвагу» – носить ее он не смог – стеснялся, но вынужден был нашить на парадный китель малую планку.

Вот и подложила ему незаслуженная эта медаль огромную – и заслуженную вполне – подлянку в жизни…

Николай сидел под арестом в комендатуре и был даже как будто доволен, доводя себя до зубовного скрежета жуткими злыми мыслями о том, что не сможет стереть из его памяти смерть друзей уже ничто в этой его никчемной жизни.

Так ему и надо…

Инна Антоновна так и не смогла уехать сегодня, в последний свой на неделе – субботний – рабочий день домой.

Она все сидела в своем служебном кабинете и еще и еще раз набирала номер единственного в Ленинграде человека, который смог бы помочь ей вызволить Николая из беды.

Все время было то вдруг занято, то никто не снимал трубку и не отвечал на длинные гудки – видно, тревога разливалась от этих ее нервных звонков даже и по ту сторону провода и отпугивала всех…

Инна представляла себе тишину огромной просторной и прекрасной квартиры в бельэтаже, окнами многих своих эркеров-фонарей выходившей на обледенелую и потому сейчас не темную вечернюю Неву.

Да, тишина и покой – все, что нужно в этой жизни человеку много думающему, выстрадавшему, человеку, повоевавшему и за страну, и за народ, – причем, за народ очень конкретный, составлявший его самое тесное и непосредственное окружение – то есть, за людей, мыслящих такими же, как и он – Идол Мио – категориями, что позволяют прорываться из нищего и страшного для многих состояния несвободного бытования в пространство поистине надмировое, очищенное от всяких мелочных помех…

Не всякому дано стать ученым с мировым именем, и не всякому выпадает испытать счастье быть «в обойме» при таком человеке, трудиться изо всех своих даже и самим собой неизведанных внутренних сил, выполняя его задания, и видеть рядом с собой таких же одержимых и влюбленных в светлого гения людей, объединенных общей трудной и зачастую фантастически неразрешимой проблемой – созданием «плотного тела» теоретически возможной, но реально еще никем в мире не осуществлявшейся мечты.

Государственная задача, государственная поддержка… И – обожаемый руководитель. Человек, вызывающий слезы любви к себе из-за своей заботы и доброты к обыкновенным своим сотрудникам – от простого слесаря до ведущего проект инженера.

Тогда весь спаянный этим идеалом – трудно сказать, каким больше – самим руководителем или же нерожденным пока еще детищем его технической творческой мысли – так вот, тогда состав исполнителей работает не замечая дней до тех пор, пока дитя это новое не сойдет со стапелей.

И не тревожит душу того, кто пребывает в тиши кабинета, соблазн устоявшегося – и безбедного давно уже – быта.

Но вот семью его – привыкшую как-то сразу к немыслимым для простого советского человека «благам» – еще как тревожит! Не сами эти привычные уже «блага» – а страх, смутный животно-человеческий страх от возможной потери таковых.

Удивительно при всем при том, кстати, что никого из родни как будто бы не страшит вовсе потеря самого «кормильца»!

Да, собственно, семьей он сам – Идол Мио – для себя считает только тех людей, с кем работает: то ядро, с которым дышит «ноздря в ноздрю» – как говорит его прислуга – кухарка, пожилая деревенская тетка, а готовит она божественно и просто – то есть, просто божественно!

Инна Антоновна, вспомнив доброе блинообразное – как солнце русское – лицо этой кухарки, невольно улыбнулась, но вдруг и забеспокоилась – а она-то что же к телефону не подходит, надо же, неужели что-то и у Идола моего случилось, не дай Бог?

Инна в нетерпении забарабанила пальцами по кипе недописанных листков на своем огромном столе. Ну вот, не может она все же полностью абстрагироваться от «земного притяжения».

Сколько уже лет, как она поняла, что любит своего Идола не только как божество, а еще и как мужчину, крепкого, веселого, надежного – и абсолютно несвободного…

Он ни разу не дал ей повода для какого-либо оправдания этих ее представлений о нем – ни разу не дотронулся даже до нее – нет, однажды только, когда она сделала особенно быстро те математические расчеты, часть которых досталась на ее долю, – Идол погладил ее по кудрявой горячей голове, молча, с уважением и неподдельным удовольствием в глазах.