Пастернак, Нагибин, их друг Рихтер и другие - Игорь Викторович Оболенский

жаль белых. Вы поймите, что это очень близко, но Вам все разрешено, потому что Вы коммунист, а роман Пастернака называют клеветническим, потому что ему было не разрешено…Надо сказать, что я отнюдь не против «Тихого Дона», но весь Ваш роман держится только на неустойчивом Мелихове. Не будь его, мухи бы дохли от скуки…» У нее было свое мнение о романе «Доктор Живаго», и она отстаивала его, отчаянно споря с друзьями.

Так, в мемуарах она описывает свой разговор с семьей актера Бориса Ливанова: «Несмотря на суровую критику Ливановых, я стала с ними спорить и доказывать, что в романе есть замечательные места. Ливанова сказала, что я слишком смело беру на себя оценки. Я рассмеялась и ответила: по-моему, вообще было большой смелостью с моей стороны выйти за него замуж и прожить с ним тридцать лет. Некоторые удивились, что Лора – блондинка с серыми глазами, намекая на ее сходство с Ивинской. Но я была уверена, что от этой дамы он взял только наружность, а судьба и характер списаны с меня буквально до мельчайших подробностей».

* * *

Главный герой этой книги, повторюсь, Святослав Рихтер. Но не только. В зону его света (недаром близкие называли его «Светиком») попали самые большие личности ушедшего столетия. И настоящую главу, посвященную воспоминаниям о Борисе Леонидовиче и Зинаиде Николаевне, просто так закончить не получается. Ибо в Грузии, благословеннном месте, которое обожали все персонажи этой главы, мне довелось оказаться в доме знаменитого художника Ладо Гудиашвили, в котором бывали и Рихтер, и Пастернак.

Чукуртма – именно так назвал свою единственную дочь Гудиашвили (в переводе с грузинского это слово обозначает «узор») – хорошо знала и Святослава Теофиловича, и Бориса Леонидовича. Мало того, великий поэт был увлечен ею. Конечно же, оказавшись в доме Гудиашвили, я не мог не обратиться к Чукуртме с просьбой рассказать о Рихтере и Пастернаке. И если о музыканте она вспомнила не так много («Когда он садился к инструменту, то возникало ощущение, что он сейчас придвинет рояль к себе и положит его на колени»), то о Борисе Леонидовиче поведала целую историю.

* * *

«Помню ли я первое впечатление о Борисе Пастернаке? – рассказывала мне Чукуртма Гудиашвили. – Как можно его забыть? Но я не могу сказать, что запомнила момент – «вот, я его увидела». Такого не было.

Я все время помню, что он бывал здесь. Помню, какие вечера были в Доме писателей, какая дружба была с русскими поэтами. Помню, как потом они приходили сюда, как обсуждали свои стихи.

Помню, как Коле Тихонову Борис Леонидович крикнул: «Коля, это было тогда, когда ты был поэтом!».

Папа многое рассказывал. И эта среда меня окружала. Все были вместе. Настоящее тянулось друг к другу. Борис Леонидович ведь все свои жуткие годы провел в Грузии.

Было ли нам его жалко? Так нельзя говорить о Пастернаке. Точнее будет сказать, что мы боялись за него. А как можно жалеть гения?

Он был блистательным переводчиком – как он Гете перевел, как он грузинскую поэзию перевел. Я уже и не знаю, кто лучше – он или Бараташвили.

Из Москвы он все время нам писал, потом приезжал в Тбилиси, мы его встречали.

Благополучно у него в жизни никогда не было. Но тем не менее он был, безусловно, счастливым человеком. Хотя его все время прорабатывали, ругали, выходили статьи, что он тормозит развитие поэзии. Уже и не помню сейчас все эти страшные слова. Это тоже был ужас. Сегодня это уже история литературы, а тогда было страшной реальностью.

Был ли он веселым? Он был… Его часто сравнивают с арабским скакуном, в нем была его сила, скулы такие. Он был уверен в настоящем. Знал, как земля произошла, что такое солнце. Помните стихотворение «Гамлет»?

Гул затих.

Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске,

Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю Твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идет другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить – не поле перейти.

Разве можно такого человека жалеть? У него в руках была гениальность. Он был сеятелем великого.

Я видела много гениальных людей. И знаете, у них есть одна отличительная черта. Это спокойствие, величие и простота. Я думала сначала, что все такие, как Борис Леонидович, как Галактион Табидзе, как Гогла Леонидзе.

Мне казалось – как можно мучиться, создавая что-то? Знаете историю, как один поэт подал тетрадку своих стихов Пушкину и сказал: «Александр Сергеевич, это мои стихи. Я так мучился, когда их писал». Пушкин повернулся к нему и ответил: «Так вы не пишите!»

Находиться рядом с Борисом Леонидовичем было большим удовольствием. Это как когда вы смотрите на великую картину и получаете удовольствие. Это было наслаждение. Ты даже не понимал, в каком времени находишься. Не задумывался, правду он говорит или нет. Ты просто соглашался с ним и видел законы жизни.

Но для меня это не было чем-то из серии «Я была с Пастернаком!», нет. Я же жила с таким человеком, как папа. Он тоже был таким.

Сам роман «Доктор Живаго» Пастернак нам не давал. Мы прочли его уже потом, через несколько лет. Там есть какие-то вопросы очень интересные, но сказать, что это моя настольная книга – не могу.

* * *

Пастернак ведь приехал в Грузию спасаться, когда началась травля из-за Нобелевской премии. Все свои тяжелые моменты, когда его готовы были растерзать, он проводил в Грузии в семье поэта Тициана Табидзе. И бывал у нас в доме.

Он очень уважал и любил маму и папу. Это были какие-то другие отношения. Он считал часы, проведенные здесь, временем в ином пространстве.

Мне было 18 лет, и я присутствовала при этих вечерах. Я как-то преклонила перед ним колени и произнесла тост. И что-то возникло.

У нас началась переписка. Он присылал мне все свои издания с необыкновенными надписями. Это переходило обыкновенные границы. Но я была почти ребенком, и он, уважая папу, не хотел перешагнуть через