Габриэль Гарсиа Маркес. Биография - Джеральд Мартин

Потом вмешалась судьба. Однажды на улице Мала-Крианса в старом районе Гетсемани (там некогда обитали рабы), примыкающем к крепости, он встретил Мануэля Сапату Оливелью, чернокожего доктора, с которым познакомился в Боготе год назад. На следующий день Сапата, известный филантроп по отношению ко многим своим друзьям, а позже один из ведущих писателей и журналистов Колумбии, привел молодого Маркеса в редакцию газеты El Universal на улице Сан-Хуан-де-Диос, находившуюся сразу же за углом от студенческого общежития, и представил его заведующему редакцией, Клементе Мануэлю Сабале. Как оказалось, Сабала, друг Эдуардо Саламеа Борды, читал рассказы Маркеса, опубликованные в El Espectador, и уже стал его поклонником. Несмотря на застенчивость молодого писателя, он предложил ему вести рубрику в своей газете и, не обсуждая никаких условий, сказал, что жаждет увидеть его в редакции на следующий день, а еще через день ждет от него готовую статью.

В то время Гарсиа Маркес, судя по всему, считал журналистику лишь средством к достижению цели и низшей формой писательского искусства. Тем не менее ему, молодому парню, которому только-только исполнился двадцать один год, предложили место журналиста именно благодаря его прежним успехам на литературном поприще. Он тут же связался с родителями и сообщил им, что отныне он сам, пока учится, сможет зарабатывать себе на жизнь. Принимая во внимание его намерение бросить учебу при первой же возможности и уж тем более никогда не работать по специальности, даже если он получит диплом юриста, это заявление значительно облегчило ему совесть.

El Universal была новая газета. Ее основал всего за две недели до этого доктор Лопес Эскауриаса — аристократ и политик либерального толка, в прошлом губернатор и дипломат. Теперь, в свете усиливающейся реакции со стороны консерваторов, он решил открыть новый фронт пропаганды войны в приморском регионе. Это произошло за месяц до Bogotazo. В Картахене, городе консерваторов, не было другой либеральной газеты.

По всеобщему мнению, Сабала, преданный своему делу и здравомыслящий журналист, был козырной картой газеты. Благодаря его стараниям El Universal, несмотря на отведенную ей непривлекательную роль, была образцом политической логики и, по стандартам того времени, качественной журналистики. И это последнее обстоятельство предопределило дальнейшую судьбу ее нового сотрудника. Сабала, уроженец Сан-Хасинто, был худощавый нервный мужчина пятидесяти пяти лет с индейскими чертами лица и волосами. Смуглый, с маленьким брюшком, он всегда носил очки; его редко можно было видеть без сигареты в руке. Ходили слухи, что Сабала был гомосексуалистом, но сам он тщательно это скрывал. Волосы он красил в черный цвет, чтобы скрыть признаки надвигающейся старости. Жил он одиноко в небольшой гостинице. Он был политическим соратником Гайтана. Говорили, что в молодости он также был личным секретарем генерала Бенхамина Эрреры и работал в его газете El Diario Nacional. В 1940-х гг. он занимал пост министра образования, а позже тесно сотрудничал с журналом Плинио Мендосы Нейры Acción Liberal.

Сабала представил Гарсиа Маркеса еще одного новому сотруднику, Эктору Рохасу Эрасо, — двадцатисемилетнему поэту и художнику из карибского порта Толу. Тот не узнал Гарсиа Маркеса, хотя восемь лет назад, когда Габито учился в школе Сан-Хосе в Барранкилье, недолго преподавал ему рисование. Это было еще одно из тех удивительных совпадений, которые уже оставили свои отметины в жизни Гарсиа Маркеса. Рохасу Эрасо судьбой было предназначено стать одним из уважаемых поэтов и писателей страны и всеми любимым художником[290]. Грубоватый, импозантный, он был более рослый, более шумный, более самоуверенный и, несомненно, более страстный, чем его экспансивный и ершистый новый друг.

Далеко за полночь, прочитав и отредактировав все статьи на каждой из восьми полос газеты, Сабала пригласил двух своих молодых протеже на ужин. На журналистов действие комендантского часа не распространялось, и у Гарсиа Маркеса теперь началась новая жизнь: почти всю ночь он работал, спал — если вообще спал — днем. В таком режиме ему предстояло жить много лет. И это было нелегко, пока он учился в университете, ведь занятия начинались в семь часов утра, а он приходил домой в шесть. Поздно ночью во всем городе работал только один бар-ресторан — на набережной, сразу же за рыночной площадью. Это заведение прозвали «Пещерой». Там заправлял молодой чернокожий гомосексуалист, наделенный утонченной красотой. Его звали Хосе де ла Ньевес (Снежный Джо)[291]. В этом ресторане журналисты и другие ночные совы ели бифштекс, требуху и рис с креветками или крабами.

После того как Сабала вернулся в свою гостиницу, Гарсиа Маркес и Рохас Эрасо отправились бродить по портовому району, начав прогулку с Пасео-де-лос-Мартирес, где девять бюстов увековечивали память первых повстанцев, поднявшихся на борьбу против Испанской империи и погибших в 1816 г.[292] Потом Гарсиа Маркес вернулся домой. Несколько часов он увлеченно корпел над статьей, затем, довольный собственной риторикой, побежал показывать боссу свою первую колонку. Сабала прочитал его труд, сказал, что написано вполне прилично, но для печати не пойдет. Во-первых, слишком лично и художественно, во-вторых: «Разве ты не заметил, что мы работаем в условиях цензуры?» И Сабала взял со стола красный карандаш. Буквально с первого дня врожденный талант Маркеса вкупе с профессионализмом Сабалы стал рождать интересные, захватывающие и абсолютно оригинальные статьи[293]. Все подписанные Маркесом заметки выходили в El Universal под заголовком «Новый абзац» («Punto у Aparte»). Самая первая, та, которую исчеркал редактор, представляла собой политический текст о комендантском часе и чрезвычайном положении, хитро изложенный в форме размышления о городе в целом. Разве в эпоху политического насилия и дегуманизации, задавался пророческим вопросом молодой писатель, можно рассчитывать на то, что его поколение обратится в «людей доброй воли»? Совершенно очевидно, что радикальный настрой начинающего журналиста вызван событиями 9 апреля. Вторая статья была столь же примечательной[294]. Но если первая — политическая (хоть и в завуалированной форме) в традиционном смысле, то вторая — это, по сути, манифест культурной политики, речь в защиту скромной гармоники, изгоя среди музыкальных инструментов, без которого тем не менее не сыграть вальенато — вид народной мелодии, зародившейся на побережье и исполняемой обычно безвестными музыкантами. Для Маркеса гармоника — символ народа его родного края и его культуры; восхваляя ее, он бросал вызов предубеждениям правящего класса. Гармоника, утверждал он, — это не только изгой; это — олицетворение пролетариата. В первой статье Маркес отвергал политику, проводимую Боготой; во второй — воспевал свои вновь обретенные культурные корни[295].