Габриэль Гарсиа Маркес. Биография - Джеральд Мартин

Впервые Габриэль Гарсиа Маркес был относительно уверен в своем будущем. Он нашел работу и, по мнению многих, выполнял ее хорошо. Он стал сотрудником газеты. Университет он не бросил, но занятия посещал от случая к случаю и без особой охоты. Из мира юриспруденции он переместился в мир журналистики и литературы и возвращаться назад не собирался.

За следующие двадцать месяцев в газете El Universal выйдут сорок три статьи за подписью Маркеса и множество его неподписанных материалов. В основном все это была традиционная журналистика — комментарии, художественно-публицистические зарисовки — статьи скорее развлекательного характера, не содержащие какой-либо ценной политической информации. Они были ближе к жанру ежедневной или еженедельной хроники, который был популярен в газетной журналистике Латинской Америки в 1920-х гг. С другой стороны, в обязанности Гарсиа Маркеса входило просматривать сообщения, поступавшие с телетайпа, отбирать интересные новости и предлагать темы для комментариев и литературных очерков, игравших важную роль в журналистике того времени. Благодаря этой ежедневной практике Маркес, вероятно, получил наглядное представление о том, как события повседневной жизни преобразуются в «новости» и «истории», что мгновенно содрало покров тайны с повседневного бытия и нейтрализовало силу воздействия произведений Кафки, с которыми он познакомился некоторое время назад. В ту пору почти везде журналисты были обязаны перенимать стиль работы американских газетчиков, которых отличали настырность, деловитость и стремление во всем докопаться до сути. Такой подход был близок Гарсиа Маркесу, и с самого первого дня он чувствовал себя как рыба в воде. Этим он заметно выделялся на фоне своих латиноамериканских коллег, которые образцом для подражания считали Францию и все французское, хотя в ту пору Франция уже не успевала идти в ногу со временем.

Начинающему журналисту многому предстояло научиться, но его творчество изначально отличалось оригинальностью, что, должно быть, весьма радовало главного редактора, который взял его на работу в газету. Буквально через три месяца в своей статье о картахенском афро-колумбийском писателе Хорхе Артеле он намекнул на необходимость создания местной континентальной литературы, которая представила бы «нашу расу», — удивительная прозорливость для двадцатиоднолетнего внука полковника Маркеса — и на то, что у Атлантического побережья должно быть «собственное лицо»[296].

В середине июля того первого года в Эль-Кармен-де-Боливаре, в том городе, где выросли дед Гарсиа Маркеса и тетушка Франсиска, полиция, представлявшая власть консерваторов, вырезала семьи либералов. Эль-Кармен-де-Боливар издавна слыл оплотом либералов и находился недалеко от Сан-Хасинто, где родился Сабала, посему и Маркес, и главный редактор проявляли особый интерес к тамошним событиям и вдвоем проводили кампанию под лозунгом: «Что случилось в Эль-Кармен-де-Боливаре?» Свою мрачную шутку Сабала, когда бы он ни возобновлял кампанию в ответ на опровержения и инертность правительства, неизменно заканчивал словами: «Что вы, что вы, в Эль-Кармен-де-Боливаре абсолютно ничего не случилось»[297]. Эту фразу почти в точности повторит Гарсиа Маркес, говоря о придуманном им городке Макондо в знаменитой главе романа «Сто лет одиночества», посвященной массовому расстрелу рабочих банановых плантаций, — в эпизоде, последовавшем сразу же за описанием расправы над забастовщиками.

Пожалуй, в Колумбии то было не самое лучшее время, чтобы заняться журналистикой. После апрельских событий 1948 г. незамедлительно была введена цензура, хотя в прибрежных регионах она свирепствовала не столь жестоко, как во внутренних районах страны. Гарсиа Маркеса вступить на стезю журналистики вынудила Violencia, которая тем не менее сильно ограничивала свободу действий журналистов. Правительственная цензура, временами более жесткая, временами помягче, будет действовать следующие семь лет — при президентах Оспине Пересе, Лауреано Гомесе, Урданете Арбелаэсе и Рохасе Пинилье. Тем более важно, что уже в самой первой своей статье, напечатанной в номере за 21 мая 1948 г., Маркес косвенно, но четко дал понять, что в политике он придерживается левых взглядов. От этой своей позиции он ни разу не отступит, и все же в конечном итоге (как говаривали марксисты) это никогда не будет служить сдерживающими или искривляющими рамками для его художественной прозы.

Через две недели после поступления на работу в El Universal Гарсиа Маркес попросил недельный отпуск и отправился через Барранкилью и Маганге в Сукре, чтобы повидаться с родственниками. Нам неведомо, заезжал ли он в Момпокс, где жила Мерседес. К тому времени, когда Маркес тронулся в путь, он уже, вероятно, осознал, что положенное ему жалованье отнюдь не так велико, как он сказал родителям, но, по-видимому, не осмелился развеять их иллюзии. Он впервые приехал домой после Bogotazo и вообще впервые был дома с февраля 1947 г., когда отправился на учебу в Боготском университете, — с тех пор прошло более года. Соответственно он впервые виделся с мамой с тех пор, как умерла ее мама, и впервые видел последнего из своих братьев и сестер, Элихио Габриэля, которого назвали, как и его самого, в честь отца — только более полным именем. Позже Гарсиа Маркес — он был на двадцать лет старше Элихио Габриэля — часто будет в шутку говорить, что малышу дали это имя потому, что «мама, потеряв меня, хотела, чтобы в доме всегда был Габриэль». В действительности Габриэль Элихио, после того как он лично помог появиться на свет Элихио Габриэлю (в семье его будут звать Йийо) в ноябре 1947 г., заявил: «Габито на меня совсем не похож, а этот малыш — вылитый я. Поэтому мы дадим ему мое имя — только в обратном порядке!»[298]

Габито вернулся в Картахену. Только теперь, 17 июня, его официально зачислили в университет, хотя собеседование он прошел несколько месяцев назад. В профессиональном плане он преуспевал, в материальном — находился на грани нищеты. Несмотря на то что Гарсиа Маркес был, по сути, штатным сотрудником газеты, платили ему сдельно — за каждую статью. Сам он математиком всегда был никаким, да и бюджетными вопросами не особо интересовался, а вот один его приятель, Рамиро де ла Эсприэлья, позже подсчитал, что Маркесу за каждую статью, с его подписью или без подписи, платили 32 сентаво, то есть треть песо; за остальные обязанности, что он выполнял, и вовсе ничего не платили. Это было ниже любого мыслимого минимального заработка. В конце июня его вышвырнули из общежития, и он опять стал спать на скамейках в парке, в комнатах других студентов, а то и прямо на рулонах газетной бумаги в редакции El Universal, которая никогда не закрывалась. Однажды, когда он гулял с коллегами в парке Сентенарио (парке Столетия), где они обычно, сидя на ступеньках памятника «Не прикасайся ко мне» («Noli Me Tangere»), пили, курили и беседовали, один журналист, Хорхе Франко Мунера, поинтересовался, доволен ли он своим жильем, и Гарсиа Маркес открыл ему правду. В тот же вечер Франко Мунера привел его в свой отчий дом, находившийся в старом городе — на улице Эстанко-дель-Агуардиенте, на углу Куартель-дель-Фихо, рядом с Театром Эредиа. Семья Франко Мунеры радушно приняла голодного бездомного студента; особенно тепло встретила Маркеса мать Хорхе, Кармен Мунера Эрран[299]. Чужие матери всегда участливо к нему относились. Он будет жить у нее время от времени — стараясь есть как можно меньше, чтобы успокоить свою совесть, — в период всего пребывания в Картахене.