Долгие сумерки путника - Абель Поссе

Старик Овьедо считал наш поход одним из величайших событий в истории завоевания Америки. За четыре месяца мы потеряли только одного человека. Его не убил ни индеец, ни хищник — он по неосторожности утонул в водах Игуасу.

Кинжал и крест. Оба лежат на столе, за которым я пишу. Кинжал короткий и широковатый — римский (похожими были вооружены римляне). Крест взят с железного нагрудника деда Веры. Потускневшее от времени распятие, только поблескивают колени Христа.

Испанцы в парагвайской сельве служили всего лишь мечом. За далью времени и пространства мне ясно видно, что мы были холодным стальным клинком, ничем больше. Мы были римлянами, только и всего.

А я надеялся изменить действительность. Думал, это будет легко. Но потерпел бесславное поражение. Я вовремя не понял, что в этом Парагвае, где сплошь болота и сельва, единственным золотом для наших людей были тела индеанок.

Уже когда мы по Игуасу приближались к Асунсьону на каноэ и видели дома из кирпича-сырца и скромную колокольню «кафедрального собора» на самом краю оврага, я должен был понять суть дела. Ибо над тихой рекой, где хорошо разносятся звуки, слышался веселый гомон учеников на переменке в школьном дворе. Непрекращающийся, беспечный крик детей, маленьких счастливых метисов.

Я прибыл, удовлетворенный тем, что доказал, как можно завоевывать без меча. (За нами следовали отряды индейцев-друзей на каноэ, прикрытых навесами из разноцветных перьев.) Я продемонстрировал моим офицерам и солдатам, что можно пройти в самую глубину Америки, преодолеть пятьсот лиг, ни разу не выстрелив и никого не убив.

Я проверил истину моего девиза — только вера исцеляет, только доброта побеждает… Но это не произвело впечатления на офицеров, даже на тех из них, кто были моими родственниками. Тем более на простых солдат.

Я начинал понимать, что по странному порочному наваждению мы склонны от природы к греху или к преступлению. По причине, не объяснимой здравым смыслом, мы погрязали в беспутстве, создающем свои собственные законы и ценности.

В Асунсьоне мы встретили десятки ребятишек, которые прыгали в воду с песчаного берега, и, хохоча, хватались за борт наших лодок, над которыми развевалось знамя, украшенное коровьей головой с грозными рогами.

Сотни детей. Быть может, детей больше, чем индейцев, перебитых Саласаром, Айоласом и баском Иралой, чтобы завладеть женщинами и наплодить этих детей (которых они не колеблясь называли своими).

Ирала мне прямо сказал, что он «от знатных индеанок» имел шестерых детей.

Так я принял во владение Рай Магомета, где у священников было по десятку индеанок в услужении. Где в официальных (нотариальных) документах значилось, что меняют индеанку на одеяло или красивую индеанкуна хороший огород, подготовленный для посадки американской белой и красной фасоли.

В судебных фолиантах подробно описаны все перипетии моей борьбы за изменение существующего порядка вещей, который одержал победу надо мной задолго до моего прибытия.

Никого не интересовала моя нравственная задача. Я видел взгляды разгневанных индеанок, когда предлагал, прежде всего, прекратить кровосмесительные связи, а затем попытался если не убеждением, то силой ввести моногамию. Никто не хотел такого порядка. Они смотрели на знамя с коровьей головой как на зловещий символ.

Индеанки, не уважающие и не понимающие наших иерархических градаций, осыпали меня яростной бранью, когда я шел в церковь или в аюнтамьенто.

Я принес разочарование и ненависть. Ввел железный военный порядок. Прогнал плетью «прислужниц» из ризницы.

Я почувствовал себя одиноким, окруженным всеобщей враждебностью, теряющим власть над происходящим.

Надо мной потешались, злословили.

Мужчины в глубине души больше склонны к греху и к преступлению. Я не исключение.

Вот почему наш Бог, наш Христос, — это не бог земной реальности. Он и его учение — вечная недостижимость, апория[98], беспрестанная фрустрация.

Я был узником в клетке своих костей, на земле, где всегда будут цвести апельсиновые деревья и источать аромат крохотные цветки жасмина.

Разврат распространялся, как пролитая ртуть, никто не был способен остановить его. В теплые ночи слышались звуки гитар, пенья и тамбуринов. Насыщенное страстью молчание влюбленных, а затем стоны любви, беготня. То были ночи диких котов, ревнивых пум, разгоряченных ящериц.

Только я лежал на своей постели в одиночестве, спрашивая себя: как может притязать на роль судьи тот, кто сам был героем подобных похождений?

Я задумал смелый и, возможно, безумный план — установить господство империи (и даже оправдать конкисту), строго следуя принципам нашей морали. То есть как бы вознамерился искупить вину Испании, действия которой со временем осудят как величайшее преступление — разрушение жизни индейцев, их верований, жизненного уклада, превращения их самих в орудия подневольного труда и разврата.

Я, грешник, взялся создать первое основанное на морали вице-королевство. Теперь, когда я пишу это после многих лет и многих неудач, мне даже стыдно такой благоглупости. В основе всех исторических событий — преступления. Сама История с большой буквы — преступное деяние. Как можно надеяться творить ее, не запятнав себя?

С первых же недель я ощутил вокруг себя пустоту. Я был одинок. Меня ненавидели.

Мне вздумалось собрать моих земляков, с великой радостью предававшихся чувственным утехам, для того, чтобы, объединившись, общими усилиями построить большую церковь, настоящий кафедральный собор.

Я думал, что сила веры, спасшая Испанию и придавшая величие всей Европе, сумеет поднять этих людей из ничтожества. Мы возведем церковное здание с высокой колокольней из пальмовых стволов, подвесим большой колокол, который отольем сами, чтобы звон его напоминал нам о верховенстве гласа Божия.

Однако через две недели все разбежались. Пришлось пригнать их обратно с сожительницами под угрозой тюрьмы. Я понял, что этот путь не годится. Призвал трех священников. Начал, подавая пример, сам копать ров для фундамента.

И все кончилось унизительным крахом, даже в моем присутствии люди едва сдерживались от смеха. Фрай Бернальдо, мой кандидат в епископы, однажды ночью сбежал с тридцатью индеанками-наложницами и устроил себе гарем на севере, возле озера Ипакараи.

Я приказал его арестовать, а мои родственники, немногие сохранившие мне преданность офицеры, обнаружили у него бумаги, из коих явствовало, что существует подлый заговор с целью отделаться от меня.

Большой колокол не был отлит. Он так и не зазвучал. Бронза так никогда и не отделилась от формы из липкой глины, которая с наступлением сезона бурь бесследно поглотила бронзу.

Потерпев крах с идеей креста, я вознамерился опереться на другой очистительный столп — на меч.