Беременная вдова - Мартин Эмис

— С какой стороны?

Кит секунду подумал:

— Мне кажется, ему все равно. Хотя вы, наверное, скажете, что ему-то как раз не все равно. Спереди. Чтобы лицо видеть. Для этого надо, чтобы спереди.

— Нет, конечно сзади, — возразила Шехерезада (а Глория повернулась и вошла внутрь). — Если бы спереди, ее ноги торчали бы не туда.

Лили сказала:

— Она бы задом ходила. А эти ребята на улице… пытаюсь понять. Они бы как ходили?

* * *

В тот вечер ужин был мертв, убит зловонной плесенью Офанто — никто не предпринял и попытки его устроить. Лили с Шехерезадой заперлись в апартаментах, а Кит пошел, ковыляя, вниз по холму, заполнить время общением с Уиттэкером, а также с Амином, который молча вытащил большой кус чернейшего и прекраснейшего гашиша.

— Господи, а ведь крепковато, нет?

— C'est bien de tousser, — ответил Амин. — Et puis le courage. L'indifférence[54].

— Уиттэкер, что все это значит?

Он имел в виду то, что было изображено на картинах, веером раскинутых по полу.

— Каталог составляю, — ответил Уиттэкер. — Мой пикассовский период.

Фигуры на холстах все были задом наперед или наизнанку, и через некоторое время Кит принялся спрашивать, а что, неплохо бы сексуально перераспределить мужчин, чтобы член и задница были с одной стороны, а может, и голова тоже, свернутая наоборот, как у Адриано в «роллсе»…

— Знаешь, Мальчик с пальчик сегодня назвал меня Кифом, — рассказывал он какое-то время спустя. — Назвал меня Кифом. И это верно. Я как раз выкурил целую смертельную дозу кифа с Амином.

— Дурак, — сказала Лили. — Сам же знаешь, что наркотики тебе не по плечу.

— Знаю. Ты потрясающе выглядишь. — Так оно и было, при свете свечей. Она была похожа на Бориса Карлоффа. — Слово «ассассин» произошло от гашиша. Или наоборот.

— О чем это ты?

— Просто… Просто невозможно поверить, что эту штуку курили для храбрости. Я по дороге домой чуть не обосрался. До сих пор готов. И угадай, с кем я столкнулся в темноте. В буквальном смысле. С Каплей!

— Хватит, уже час ночи.

— Господи, а я думал, где-то полдесятого.

— Потому что ты — дурак обдолбанный, — ответила Лили. — Вот почему.

Он послушался. Руаа — словно покрытая перьями ночь, сделавшаяся твердой. Уф-ф… А потом он выпил кварту воды в кухне и, пока пил, услыхал звук шагов — и почувствовал свежий прилив страха при мысли о Шехерезаде. Страх? Шехерезада?

— О'кей, я уже успокоился. Все клево. Давай рассказывай.

— Мальчика с пальчик постигла настоящая катастрофа.

— Ага, это я заметил, — довольно произнес он, натягивая простыню на куст груди.

— Когда он взял ее за руку.

Ибо он, Адриано, сделал именно это. Как только они вышли из машины и начался этот бунт, революция, Адриано подошел сбоку к Шехерезаде и взял ее за руку. И взглянул туда, вверх, на молодых людей, с этим оскалом, который Кит пару раз уже замечал. Оскал натренированного вызова, какой всегда наблюдается в маленьких мужчинах, и готовность оперировать жестокостью, поглощать ее, передавать. Адриано, мистер Панч. Пульчинелло.

— Она говорит, — продолжала Лили, — это было все равно что идти за ручку с собственным ненормальным ребенком.

— М-м, как молодая мамаша. Такой у нее был вид сзади.

— Спереди было гораздо хуже. Она увидела себя в витрине магазина и чуть сознание не потеряла. Не с милым ребенком. С ненормальным ребенком.

— Господи. А эти толпы…

— Прыгали перед ней с высунутыми языками. Все время, пока обедали, у нее бешено колотился пульс. При мысли, не сделает ли он то же на обратном пути.

Под надзором Адриано (со строгим видом знатока) обед продолжался три часа. А когда они собрались в холле, он снова потянулся к Шехерезаде разжатой ладонью. Она отвернулась и засмеялась, дрожа, и сказала: «Ой, да не переживай ты за меня. Я уже большая».

— Просто выскочило. Бедняжка, она совсем запуталась. Плачет у себя в комнате.

— Значит, теперь все отменяется, да? Больше не надо ничего делать ради тех, кто шел в бой.

— Ой, об этом и речи нет. Это был простейший инстинкт. То есть нельзя же вступать в связь с человеком, который наводит тебя на мысли о собственном чокнутом ребенке.

Кит согласился, что это едва ли был многообещающий признак.

— А тут она еще возьми и скажи это, про задницу Бухжопы.

— Ну да, это, пожалуй, было еще хуже того, — подхватил он. — Я про шампанское.

— Шампанское. Значит, теперь Бухжопа знает, что мы знаем, что ее трусы засосало в джакузи.

— М-м. Ни разу не видел, чтобы кто-нибудь так плакал. Как из пугача. Оба ствола.

— М-м. Бедняжка Глория. Бедняжка Адриано. Бедняжка Шехерезада.

— Ну что, — сказал пронзительный голос Шехерезады на террасе — и Киту захотелось крикнуть: «Стоп!» Но нет: продолжаем, мотор. В этот момент ему пришло в голову, что это он режиссер фильма, в котором она играет главную роль, и пора сменить жанр. Хватит платонических пасторалей. Пришла пора пастушки-замарашки, продажной лесной нимфы, одурманенной графини.

— Теперь ты небось доволен.

— С чего мне быть довольным?

— Как с чего? Адриано больше нет. От Тимми ни слуху ни духу. А ей все сильнее и сильнее невтерпеж.

— Дерьмовый обед был, правда? Я подумал на трюфели, что это мясо. — Это героиням определенно дозволено. — Как паштет или что-то такое. — Героиням определенно дозволено, чтобы им делалось все сильнее и сильнее невтерпеж. — А не мухомор за пятерку порция… Я тобой сегодня гордился.

Теперь уже Кит, а не Гензель исполнял сексуальный акт с Лили, а не с Гретель. Его составляющие, как они ему представлялись: на террасе — то, как она надавила руками на подлокотники и поднялась, вступила и установила мир; а до того, в Офанто, — промытое выражение ее светло-голубых глаз, замкнутая улыбка разочарования, пожалуй, даже недоверия… Ее, должно быть, охватили такие же боль и злость, как и Адриано, когда молодые люди поднялись с каменных скамеек (будто собираясь в кучу для драки), когда молодые люди торопливо вышли к ним из-под сени пальм.

— Глория не показывалась? — Вид у Шехерезады был опасливый. — Нет, наверное, еще в своей комнате.

Кит устроился поблизости, он сам и «Ярмарка тщеславия».

— Не могу представить — не могу поверить, что я вчера вечером вела себя прямо как настоящая ведьма.