Стакан молока, пожалуйста - Хербьерг Вассму

Часы на тумбочке показывали чуть больше восьми, свет был еще скупой. Помедлив, Дорте сложила руки на одеяле.

— Пресвятая Богородица, — начала она с закрытыми глазами. — Лара считает, что я должна просить Тебя помочь мне избавиться от чувства стыда. Вот я и прошу. Может быть, Ты не совсем хорошо знаешь Тома, но, конечно, знаешь, каким Бог создал его или как получилось, что он стал таким. Я многого не понимаю, но, думаю, Николаю было бы страшно тяжело, если бы он был таким, как Том. Том не рассердился на меня, хотя я все увидела. И когда он позже сказал, чтобы я написала маме, что мне здесь хорошо, я не могла ему отказать. Прости меня, что я позволила Тому послать ей эту ложь. Ты ведь понимаешь: я не могла написать ей, что мое тело перестало быть храмом. Спасибо и на том, что я сплю в хорошей постели и никто не мучает меня, что у меня достаточно еды и молока. Спасибо, Лара помогла мне, и я не осталась калекой, как Том. Не знаю, что он сделал, но прости его за все! И, пожалуйста, прости меня! Умоляю Тебя, подай мне какой–нибудь знак! Я буду ждать до завтра, или сколько захочешь. Пошли радость маме и Вере сделай их Рождество приятным. И Николаю! Аминь.

Дорте заправила постель, потом надела тапки и халат. В комнате было холодно. Стены в прихожей злобно смотрели на нее. Входная дверь была коричневыми воротами, которые стерегли ее. На кухне эхо откликалось на каждый ее звук. Поэтому она взяла хлеб и стакан молока и ушла в теплую гостиную. Остановилась у большого низкого окна. Земля была покрыта снегом. Машины оставляли на мостовой широкие черные полосы. На крышах домов лежали белые шапки с тенями, выступами и возвышениями. Стеклянное небо было окутано морозом и зимним светом. Если она прижималась лицом к окну и смотрела вверх, ей было видно, как ветер гонит замерзшие облака. А внизу под огромными белыми шапками стояли блеклые домики. Деревья были похожи на засыпанную снегом капусту брокколи. Одно дерево было черное и невыразимо беззащитное.

Том подтянул трусы, оделся, он держался будто ничего не случилось. Потом, когда они сидели в гостиной, он с улыбкой нарисовал человечка, который пишет письмо. У слова «мать» он поставил вопросительный знак. Письмо маме было давно написано, ей оставалось только принести его. Он посмотрел на письмо, но откуда он мог знать, что в нем написано? Наверное, Том не отправит письмо, пока Лара его не прочтет.

Перед уходом он отнес Дорте в спальню и укутал перинкой, так же как в прошлый раз. И все–таки все было уже иначе. Она не притворялась, будто спит. Она даже чувствовала себя более спокойной: если он не наказал ее сразу, как она увидела его, значит, уже никогда этого не сделает.

Дорте попробовала представить себе, как она идет по улице. У нее в кармане ключ. Она идет по делу и может в любое время вернуться в квартиру. Может быть, у нее назначена встреча с какими–нибудь знакомыми. Нет, лучше думать, что она должна встать, привести себя в порядок и пойти по делам в красной стеганой куртке и белых сапожках. Были у нее и другие желания. Невнятные мысли о том, что бы она могла сделать, если б хотела. Она бы отметила Рождество не одна и, может быть, рассказала, как они праздновали его дома.

Люди внизу походили на игрушечные фигурки. Кого из них она должна встретить? Ту, в красной шапке, которая идет, наклонившись вперед от ветра? Или того, без шапки, который быстро сел в машину и завел мотор? Их было так много. Они бежали во всех направлениях, как одетые знаки препинания на снежной поверхности. Точка, запятая, точка с запятой. Один знак наклонился к своему автомобилю. Она попробовала толковать их как знаки Пресвятой Богородицы, но быстро сообразила, что это бесполезно.

Она не шла по улице. Она сидела здесь. И не знала, сколько ей еще придется ходить между желтыми бумажками и упражняться в норвежских словах, стоять у окна, есть, слушать музыку. Входить с клиентами в ту комнату. Мыться под душем, почти сдирая с себя кожу. Быть пленницей пустоты. Неужели Том тоже все это чувствует? С кем он будет праздновать Рождество?

Выходя в слезах из гостиной, она увидела, как отец перед рождественским обедом в сочельник встал и преломил квадратный колядочный хлебец. Обычно они делили его между собой, прощали друг друга и желали друг другу всего самого хорошего. Маленькие неровности на скатерти показывали, куда мать подложила стебельки соломы в память об Иисусе в яслях. В детстве Дорте была не в силах оторвать глаз от вазочки с маленькими пирожными.

Мать обычно говорила, что они празднуют литовское Рождество ради отца. Но самого отца праздники мало интересовали, хотя он и зажигал свечи в еврейском подсвечнике. Мать, со своей стороны, не любила напоминаний о русском Рождестве и научилась готовить по старинным литовским рецептам. Двенадцать блюд без мяса. Селедка с сушеными грибами, которые она сама собирала. Селедка со свеклой, жареная рыба с морковью и салаты из вареных овощей с собственного огорода.

Сейчас она подает домашний клюквенный кисель. Они почти не разговаривают, праздник есть праздник. Но Дорте знала, что Вера сгорает от нетерпения, когда ей наконец разрешат есть. Главное, не приставать, а думать можно о чем угодно.

— Как приятно, что дядя Иосиф прислал письмо к Рождеству, — неожиданно сказала мать. Они ели, и все казалось мирным и приятным.

— Вот человек, которым я особенно восхищаюсь, — сказал отец. — Просто невероятно, что ему пришлось пережить. Когда я видел его в последний раз, он рассказал мне о маленьких хитростях, к которым прибегал в тюрьме, чтобы не сойти с ума.

— Милый, не надо сейчас об этом. — Мать попыталась перевести разговор на другую тему, но никто не обратил внимания на ее слова.

— Какие хитрости? Что он тебе рассказал? — спросила Вера, затаив дыхание, и наклонилась к отцу.

— Он пел про себя разные мелодии, которые напоминали ему о жизни. Читал про себя стихи. Беззвучно. Видел перед собой фотографию Анны, ту, что стояла в рамке у них дома.

— Фотографию? А почему не саму Анну? — спросила Вера.

Отец задумался, проглотил ложку супа, сказал матери:

— Вкуснота! — и только потом ответил: — Нам трудно сохранять четкое представление о самом человеке, ведь лицо все время меняется. А фотография, напротив, способна запечатлеть мгновение. Поэтому мы и окружаем себя фотографиями.

— Но как фотография могла спасти его рассудок? — не сдавалась Вера.

— Особенность мысли в том, что никто не может отнять ее у тебя. Ты можешь решить, что не сдашься, и тогда никто не сможет помешать тебе так думать. Об этом никто даже не узнает.

— Но если его будут бить, морить голодом и всякое такое? Он все равно сможет сам управлять своими мыслями? — прошептала Дорте.

— Да, кое–кому это удается. Поэтому я и восхищаюсь дядей Иосифом, — серьезно ответил отец.

— А кто его арестовал, немцы или русские? — спросила Вера и быстро взглянула на мать, которая, отловив ложку, с мольбой смотрела на отца.

— Литовцы думали, что немцы освободят их от русских. Так же думали и многие евреи. Но на Рождество тысяча девятьсот сорок первого года немецкая Einsatzgruppen[9] вместе с местными литовцами уничтожила большую часть из двухсот тысяч литовских евреев, которые не успели бежать из Литвы до начала войны.