Вавилонские младенцы - Морис Дантек

Это была конструкция с металлическими полками, на которых размещалась невероятная библиотека. Порожденное психозом воображаемое тело Мари путешествовало вдоль этого хранилища информации подобно кочующему магнитофону. Дойдя до конца планеты-шкафа, желудок Мари переваривал жидкую кашу из слов-сияния. Ее легкие, оказавшись на краю света, наполнялись газом, потрескивавшим в ритме мощного потока слов. Мир-стеллаж постоянно что-то говорил, непонятный шум наполнял каждый из его ящиков. Плотные потоки речи сталкивались и наслаивались друг на друга, смешивались, как будто кто-то одновременно воспроизводил миллионы звуковых дорожек на дьявольской микшерном пульте.

Шкаф-мир часто населяли болезненные мании из юности Мари, но лечебный курс Манделькорна, Винклера и Даркандье в конце концов привел к разрушению параноидальной, жесткой, механической структуры этого мира. На обломках расцвели (в биологическом смысле этого слова) шизомашины, которыми девушка научилась пользоваться. Остров, цветы-фаллосы, Древовидный Индус, мировосприятие в шизоидно-аналитическом духе.

Как и Остров-Интерфейс, шкаф-мир поддерживал связь с ангелами, Богом, центром Земли, магнитными полюсами. Он был всего-навсего упрощенной версией шизомашины, способной достигать только самых простых состояний и оказывать более ограниченное воздействие. Микровсплеск ясности сознания позволил Мари мельком увидеть, каким образом можно избежать грозящей ей эскалации психоза. Шизопроцессор был всего лишь наполовину забытым воспоминанием, но уцелевшей его части удалось в экстренном режиме разработать стратегию спасения ее психического здоровья.

Девушка оказалась на узкой деревянной винтовой лестнице — пыльной, темной, извилистой и скрипящей.

Потолок покрывала поблескивающая пленка влаги. Из стен, к которым крепилась система каких-то трубок, сочились капли вязкой, спермоподобной жидкости — в такт пульсациям мягкотелых органов.

На мгновение остановившись, Мари оглянулась. Ее взгляд уперся в какую-то темную, блестящую и трепещущую преграду, похожую на стенку кишечника или мембрану желудка.

Парализованная холодным, клиническим ужасом, девушка поняла, что находится внутри собственного тела.

И что ей нужно обязательно двигаться дальше, иначе она рискует быть переваренной собственными пищеварительными соками.

Лестница не имела конца. Мари отдавала себе отчет в том, что уже много часов напролет карабкается вверх по закрученной в спираль кишке, которая сужалась все сильнее, пока девушке не пришлось ползти со ступеньки на ступеньку. Потолок уже царапал ее затылок и нижнюю часть спины в тот момент, когда она наконец пробилась к люку. Пищеварительный сок разъел ей руки и лицо. Мари видела, как мясо слезло с ее пальцев, как обнажились дымящиеся кости, очищенные от плоти жидким огнем.

Круглый металлический люк напоминал крышку колодца канализационной системы. Мари толкнула его своими двумя культями. Предмет оказался тяжелым. Он сдвинулся с места со скрежетом, породившим долгое эхо, которое отражалось от сводчатых, как в соборе, стен.

На этот раз девочки ждали Мари перед тяжелой дверью из эбенового дерева в серебряной раме. Херувим поддерживал шар из кованого серебра, игравший роль дверной ручки.

Ощущение реальности происходящего приобрело небывалую силу. Цвета и фактура предметов были очень четкими, без чрезмерно насыщенных красок, свойственных галлюцинациям. Само ее тело с головы до кончиков пальцев ног чувствовало, что Мари находится там — перед этой дверью и двумя маленькими девочками.

Дети смотрели на нее, играя с переплетенными змеями на земле, в кругу из пепла.

Серебряный ангел с широкой улыбкой повернул дверную ручку. Мари вошла в комнату.

Помещение было тем же самым, что в прошлый раз, — с полками, набитыми кожаными куклами телесного цвета. Звучала тихая камерная музыка, как будто кто-то перебирает клавиши фортепиано и струны виолончели. Кровать под балдахином тоже находилась здесь. Но вместо белокурой женщины, которая спала там раньше, Мари увидела огромную кучу мяса, всем своим весом продавившую пуховое одеяло с орнаментом на евангельские сюжеты, и окровавленную простыню.

Окна были блокированы металлическими ставнями, и в комнате царил жуткий запах тухлятины.

Куча мяса заговорила с Мари на незнакомом языке, но девушка, тем не менее, прекрасно понимала его. Груда гнили объясняла, кто такая Мари. Куча мяса колыхалась на постели. Ее смех напоминал звук, с которым у самосвала поднимается кузов.

Из скопища протухшего мяса поднялся странный металлический предмет, похожий на стальную руку на шарнирах, между суставами которой вились закрученные в спирали трубки. Рука заканчивалась щипцами.

Щипцы принялись рыться в груде тухлятины, и на глазах Мари под ее складками появились два крупных полупрозрачных яйца.

Мари с ужасом смотрела, как металлические щипцы повернулись в ее сторону подобно хищному цветку, подсолнечнику-убийце. Они приблизились вплотную и раскрыли поблескивающие лепестки, чтобы сожрать ее.

Мари закричала.

А затем потеряла сознание.

* * *

Тороп, бранясь, улегся на отвратительную кровать, которую ему пришлось взять из квартиры 4067 взамен прежнего, удобного ложа.

Матрац кровати слишком сильно провисал.

Тороп слышал, как Ребекка умывалась в ванной комнате. Он заснул под монотонное бульканье канализации. Его сон был неспокойным. В какой-то момент он оказался под Брчко один на один с сербом, успевшим полоснуть его по лицу, а потом ошеломленно уставился на штык, который Тороп всадил ему в брюхо. Солдат-четник посмотрел на врага. Его лицо было видно совершенно отчетливо, оно навсегда врезалось в память Торопа: молодой голубоглазый парень в фиолетовой бандане. Во сне солдат подмигнул ему и ухмыльнулся, протягивая раскуренную сигарету. Языки пламени лились из его брюшной полости в том месте, откуда торчало лезвие. Парень заговорил с Торопом на сербскохорватском языке. Он сказал нечто вроде: «Ну что мы за дураки, а?» Тороп вытащил штык из живота солдата. Осталось отверстие идеальной формы — ни рваных краев, ни капли крови. Тороп ответил ему по-французски: «Да, дураки, зато я — живой дурак». Затем артиллерийский залп накрыл вопли солдата колпаком из грохота и огня.

Крик разбудил его. Тороп проснулся весь в поту.

«Это в соседней квартире», — была его первая мысль.

«Это Мари Зорн», — подумал он.

Тороп скатился с постели и выхватил «беретту» из тумбочки.

В коридоре соседней квартиры звучали шаги Ребекки. Она бежала в комнату Мари.

«Все, — подумал Тороп. — Хана. Полный крах. Катастрофа».

Им не удавалось вывести Мари из состояния каталепсии.[61]Закатившиеся глаза, напряженная шея, голова на промокшей от пота подушке. Судорожно сжатые челюсти, как будто склеенные эпоксидным клеем, непрерывно надоедливо скрежетали.