Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш

лениво пошел к выходу. Олави за ним.

На дворе стояли сани с драгоценнейшим грузом. Около них возчик и Лундстрем ждали Олави.

И только теперь на пороге Олави увидел шюцкоровский знак отличия на рукаве у парня.

— Мы ищем работы, нам на южном участке говорили, что здесь нужны крепкие парни, — громко, чтобы слышали товарищи, сказал Олави.

— Ваши дела меня не касаются! — грубо оборвал его парень. — Вы взяли слишком вправо. Эй ты, что везешь? — обратился он к возчику.

— Картофель, уважаемый господин, — поспешно отвечает возчик.

Парень развязно подходит к саням, приподнимает попону. Под попоной плотным рядом лежит крупный, первосортный картофель.

Парень берет в руку картофелину и внимательно осматривает.

— Странно, что не замерзла.

Из барака, где живут шюцкоровцы, раздается с детства привычный напев: «Наш край, наш край».

— Шапки долой! — командует парень, сбивает шапку с головы Олави и сам роняет картофелину на снег и становится навытяжку.

И так, вытянувшись, в строгом молчании, в вечернем оснеженном сосновом лесу стоят они и ждут окончания песни.

Песня пропета, и парень, забыв о своей важности, говорит:

— Вы, ребята, взяли слишком вправо, бараки там.

Они идут в ту сторону, куда указал парень, и Олави тяжело дышит.

— Опять чуть было у самой цели не завалили оружие, — с видимым облегчением говорит ему Лундстрем, но он не отвечает.

Так они наконец доходят до нужного барака.

В бараке их встречают неприязненно. Другие лесорубы боятся, что они собьют и без того низкую оплату.

Один из них снимает с ног своих мокрую дерюгу и протягивает к огню.

— Видишь, — обращается он к Лундстрему, — кеньг нет и марок нет, приходится ноги в мешки заворачивать…

И Лундстрем не знает, что ему ответить. Он сам сегодня проводит первую ночь среди лесорубов, и все ему внове.

Да, здесь о койках не приходится мечтать, лишь хватило бы места на постланной на землю хвое вытянуть ноги.

У очага возится уже немолодая женщина, стряпуха-хозяйка. Она, пожалуй, единственное в бараке живое существо, встречающее новых пришельцев без затаенного недоброжелательства. Она дает Лундстрему и Олави по чашке горячего кофе.

И пока возчик на улице возится с лошадью, они успевают согреться.

— Как же будем ночевать? — спрашивает Лундстрем и выходит из барака.

Темная ночь встала над миром.

Языки северного сияния колышутся на черном бархатном небе.

Около саней возится рыжебородый товарищ. Немного поодаль спокойно разговаривают Коскинен и Инари. Значит, все идет так, как и должно идти.

Только почему Инари смотрит на него, на Лундстрема, неузнающими, чужими глазами, словно они никогда вместе не плавали на карбасе?

Как далеко ушла та прекрасная печальная осень, когда они везли оружие!

— Нам нужно собраться и все взвесить, — говорит Коскинен, и глаза его играют таким же спокойным блеском, как эти языки холодного пламени на черном февральском небе. Сегодня уже первый день февраля.

Лундстрем подходит к саням и тщательно прикрывает попоной картошку.

Из барака выходит Олави.

— Олави! — окликает его тихо Коскинен.

Они деловито пожимают друг другу руки. И рядом навытяжку стоит Инари.

— Олави, пойди спроси у господ разрешения вновь прибывшим лесорубам переночевать одну только ночь в бане.

Олави идет к дому, где живут десятники.

— Я пойду, на всякий случай, помогу уладить дело. — И Инари вслед за Олави растворяется в темноте лесной ночи.

Тогда Коскинен подходит к Лундстрему и пожимает его руку. Лундстрем не знает, что сказать товарищу, он чувствует сейчас, что может радостно умереть, если этого потребует дело революции. Он готов снова пройти весь путь, от Хельсинки до этого отдаленнейшего участка Похьяла, чтобы снова почувствовать дружеское пожатие руки делегата ЦК, товарища Коскинена. Он не знает, что сейчас сказать ему, и, вздохнув полной грудью, неожиданно для себя восторженно произносит, глядя на северное сияние:

— Какая ночь!

— Какой будет день! — Сосредоточенная улыбка Коскинена прячется в подстриженных усах.

Уже поздно, и десятники, поужинав, собираются спать и рассказывают перед сном анекдоты.

На стук Олави выходит на крыльцо десятник Курки. Он сердит. Его оторвали от такого забавного анекдота. Сарвитсало здорово умеет их рассказывать.

— Предоставить на ночь баню! — гремит голос Курки. — Знаю я, для чего нужна вам баня, — для пьянки. На самогон у вас денег хватает, а на кеньги нет? Нет, не самогон? На картеж? Никогда я не дам ключей, чтобы в бане акционерного общества дулись в очко.

Тогда из-за темных стволов выступает Инари и убедительно говорит:

— Херра Курки, это хорошие лесорубы, мои земляки. Я могу поручиться за каждого из них. Им в самом деле нет места в нашем бараке.

Узнав вежливого Инари, Курки меняет гнев на милость:

— А, если ты ручаешься, тогда совсем другое дело, тебя я хорошо знаю.

И через минуту он возвращается из комнаты и вручает Инари большой ключ от бани акционерного общества.

Олави тогда спрашивает:

— Нам бы немного еды, господин десятник, в счет заработков. Не беспокойтесь — мы отработаем.

Курки совсем подобрел.

— Кладовщик спит. Ну, да ничего.

И он вслед за ключами выносит картуз с сахаром, пачечку кофе, буханку хлеба и с полкило сала.

— Вот, получайте, завтра все впишем в счет.

— Большое спасибо, господин десятник.

Молча они идут обратно к баракам, и ключ холодит ладонь Инари. Он отдает его Коскинену. А Коскинен успел сговориться со стряпухой-хозяйкой.

— Мы здесь новички, нам надо раньше становиться на работу, мы должны уйти в дальние бараки, так уж ты, пожалуйста, не забудь разбудить нас совершенно точно в четыре часа утра. В четыре часа, и чтобы к этому времени был готов кофе.

— Да ты не беспокойся, — лениво отвечает стряпуха, — раз я обещала, так, значит, исполню.

Они идут в лесную баню. Со скрипом поворачивается ключ в замочной скважине, и темнота принимает их.

Инари зажигает коптилку, огромные тени бегут по стенам и переламываются на потолке.

Лундстрем начинает в полутьме опознавать собравшихся.

Рядом с ним — молчаливый Олави и жилистый Инари.

Незнакомые: остролицый, кажется, совсем хрупкий человек, — его Инари называет Сунила, — и позавчерашний посланец Коскинена, и еще какой-то неизвестный лесоруб с топором, заткнутым за пояс.

Все они ждут слова Коскинена, все они волнуются, готовясь дать Коскинену самый точный отчет обо всем, что ими сделано.

В доме господ, очевидно, выпили перед сном лишнего и поэтому раздумали спать. Они громко, так что слышно в баньке, расположенной в двухстах метрах от дома, горланят песни и вот снова завели полупьяными голосами хмельную песню. Незнакомый лесоруб вытаскивает из-за пояса топор, отрезает кусок сала из принесенных Олави запасов и начинает медленно жевать его.

Господа поют