Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш

исключением Эльвиры.

Старик обижался на зятя, раскидывал умом, искал в библии примеров, ходил советоваться с фельдшерицей, и она объяснила ему, что такие случаи упорной нелюдимости бывают у многих заключенных некоторое время и после освобождения.

— Надо снова привыкать к миру, привыкать к людям.

— Да как он может привыкнуть к людям, когда он их не видит? — нетерпеливо замечал старик.

Он хотел видеть мужа любимой дочери совсем нормальным человеком, к тому же ему был нужен работник.

Поздно вечером, когда все село засыпало, занесенное снегами, Олави и Лундстрем, крадучись, выходили из бани, становились на лыжи и выходили со двора. Озираясь, не следит ли кто за ними, они шли один за другим в затылок по одной колее — к лесу.

Впереди шел Олави — он шел без палок, за ним с палками шел Лундстрем. Для него, горожанина, бег на лыжах был спортом, приятнейшим развлечением, он ходил на лыжах хуже Олави, для которого становиться на лыжи было так же естественно и необходимо, как вдыхать воздух и пить воду.

Уйдя на несколько километров от селения в лес, они добирались до кустарников, занесенных по самые вершины сыпучим снегом, и по известным лишь им одним приметам находили нужное место.

Найдя это место, они начинали разгребать снег и делали это так, как будто выполняли сдельную работу.

Они вытаскивали спрятанные в молоденьком ельнике, погребенные под густым слоем снега связки, снова засыпали разрыхленным снегом оставшийся клад и, разметав следы, взваливали эти связки на плечи, становились на лыжи и так отправлялись восвояси к бане.

Если бы какой-нибудь запоздалый охотник случайно набрел на лыжню, еще не успевшую подернуться свежим снежком, он уверился бы в том, что перед ним этой дорогой прошел только один человек. Он узнал бы это, взглянув в стороны, на разрыхленные лыжными палками кружки на снегу.

Конец в одну сторону был не меньше трех километров.

Они входили в баню, предварительно убедившись в том, что никто за ними не следит, и сваливали свой груз на дощатый пол, на полки. Если можно было, они шли и второй раз в ночь.

Так они должны были перетащить двенадцать тяжелых связок.

Кто когда-нибудь вставлял свою ногу в ремешок лыжи, тот понимает, что значит идти без палок, прокладывая путь по еще рыхлому снегу, с грузом, давящим плечи.

Баня была курная, и на бревенчатых стенах и в пазах, проложенных коноплей, годами оседала сажа.

Они были похожи совсем на лесных угольщиков или смоловаров, «на смоляных молодцов», как говорил Олави.

Они развязывали принесенные ими связки.

Это были винтовки японского образца, ящики с патронами и даже один легкий пулемет.

Оружие отсырело, отдельные части покрылись ржавчиной. Олави и Лундстрем должны были его вычистить, смазать, полностью приготовить к действию. И ждать…

Ждать распоряжений.

И так ночью они ходили в лес за оружием; потом приходили в избу и, закусив тем, что притащила из дому Эльвира, принимались за работу.

Они разбирали механизмы винтовок, чистили каждую деталь до блеска, смазывали, перетирали и снова собирали.

Вначале им пришлось туговато, они боялись ошибиться при сборке, потому что затвор японской винтовки собирается иначе, чем у русской трехлинейной, четырехнарезной.

Они не понимали, почему затвор покрыт металлическим чехлом.

Они рассматривали и сличали разобранные и вновь собранные затворы.

Да, они хорошо в это медленно тянувшееся время изучили японское оружие. Потом время пошло скорее. Только бы успеть все сделать: раскопать, принести, вычистить и приготовить к тому часу, когда будет получено новое распоряжение.

Так они работали в слепой, курной бане, а потом засыпали.

Спали, пока в дверь не постучит Эльвира. Она приносила скромную еду — некки-лейпа, вяленую рыбу, молоко.

Позавтракав, Олави уходил в дом. Чинил хомуты, поправлял изгородь, отправлялся в ближний лесок за дровами и почти ни с кем ни о чем не говорил.

— Испортили твоего Олави, — сказала Эльвире сестра.

Она жила с мужем в другом конце села.

— Фельдшерица говорит, что скоро пройдет, — хотел утешить Эльвиру старик.

Но Эльвиру утешать не нужно было, — о, она хорошо помнила: «Через две субботы мы будем вместе на всю жизнь!»

Ее сначала смущало только то, что Хелли и Нанни недоверчиво относились к отцу.

Лундстрем, оставаясь наедине, размышлял о разных вещах, но большей частью работал, чистил оружие, перетирал пружину, ударник, курок. Возня с металлическими предметами напоминала ему мастерскую, где он работал несколько лет.

Где теперь те, кто работал рядом с ним? Что думают о нем его приятели?

Но сколько дней можно отшельником прожить в курной бане?

Наконец они принесли последнюю связку и с облегчением вздохнули.

Олави вышел из бани поглядеть, нет ли кого поблизости, не подсмотрел ли кто, как они внесли груз в баню, и увидел фельдфебеля.

Фельдфебель стоял, прислонившись к плетню, и попыхивал трубкой.

Снег уже не шел, и месяц выглянул из-за туч.

Фельдфебель стоял, как снежная баба. Он кого-то подкарауливал, а может быть, ждал солдат, чтобы произвести обыск в бане, чтобы захватить драгоценнейшее оружие?

«Не лучше ли, пока еще не поздно, угостить его свинцовой пулей? Маузер работает без отказа. В темноте перетащить тело в лес — пусть потом разбираются».

Фельдфебель стоит, словно ему по уставу положено стоять в три часа ночи у плетня на карауле.

— Ладно, если он через полчаса не уйдет, мы его снимем, — соглашается, наконец, на взволнованный шепот Лундстрема Олави.

К счастью для себя, фельдфебель уходит через десять минут, громко ругаясь вслух:

— Сатана-пергела!

«Наверно, назначил встречу своей бабе», — догадывается Лундстрем, и они ложатся спать до условного стука в дверь.

Они уже вычистили все оружие. Каждая винтовка готова к бою. Через два дня наступит обещанная Эльвире вторая суббота, а Олави никуда не уходит, как же он успеет возвратиться и быть вместе и навсегда?

«А вдруг все отложено, и мы напрасно портим себе зрение в этой курной бане?» — приходит в голову Лундстрему.

Днем, как и всегда, Олави пошел в дом, а Лундстрем остался наедине со своими мыслями и винтовками. Вдруг через несколько минут условный стук в дверь. Входит Эльвира.

Сегодня воскресенье, большой праздник, все домашние отправились в кирку, дедушка захватил с собой даже внучек. Она сварила кофе, и пусть он тоже пойдет в горницу, выпьет кофе на этот раз по-человечески.

О да, Лундстрем человек молодой, он с радостью принимает это приглашение, он спешит в дом, в прихожей споласкивает себе лицо из рукомойника, смотрит в зеркало по дороге и видит, что он совсем оброс густою щетиной.

— Надо