Княжна Тараканова - Фаина Гримберг

– Зачем ты рассказал отцу? Для чего было распространять в городе слухи о моем происхождении? О каком судебном процессе против детей моей матери может идти речь?! Как ты не понимаешь, что меня могут схватить, посадить в тюрьму!..

Пожалуй, слово «тюрьма» прозвучало из ее уст напрасно. Это слово в данном конкретном случае не пристало ей. Опасаться тюрьмы должна была авантюристка, самозванка, но не она, не дочь императора, пусть и не имеющая никаких законных прав…

Паскаль спросил ее прямо, что же предпринять.

– Я более не могу должать!..

Она уже была нервна и не нашлась с ответом, то есть не ответила так, как следовало бы ответить, чтобы не раздражать его и потянуть время. Вместо этого она сердито сказала, что если он жалуется и ноет, то он просто-напросто не мужчина! Раздосадованная, она хлестнула лошадь и поехала прочь. Уже будучи вне развалин амфитеатра, она вдруг увидела, что Паскаль не следует за ней. Это было скверно. Она напрасно прождала его остаток дня и весь вечер. Он приехал поздно. И снова не находил выхода из тупика, в котором очутился. Нервы ее снова не выдержали.

– Зачем ты повторяешь это «мы»?! Я не делала никаких долгов! Деньги должен ты!..

Конечно, она говорила необдуманно, и он оскорбился.

– Быть может, все объясняется просто! – заговорил он громко, в сердцах. – Быть может, отец прав, когда считает меня наивным простаком, угодившим в сети ловко расставленные порочной женщиной. Он полагает тебя самой обыкновенной лгуньей!..

В сущности, Паскаль именно сейчас говорил правду и отец его был совершенно прав! Она и являлась лгуньей, авантюристкой, и возможно было считать, что она поймала в свои сети наивного простака, хотя господин Лэнэ-младший и не казался ей таким! Но именно то, что была сказана правда, раздражило, возмутило ее.

– Уходи! – крикнула она. – Что бы со мной ни случилось, я более не желаю видеть тебя! Я уеду! Или вы, ты и твой отец, хотите удержать меня в Бордо насильно и посадить в долговую тюрьму?!.

Снова прозвучало слово, роковое слово «тюрьма», но ей уже было все равно…

Все-таки он любил ее, не хотел терять ее. Он стал просить прощения. Она немного поупиралась; для виду, впрочем, затем простила его. У нее ведь никого, кроме него, сейчас не было. Именно с ним связана была возможность жить более или менее свободно. Она уже давно поняла, что для того, чтобы наслаждаться свободой, необходимы деньги! Причем эти деньги следовало отнюдь не зарабатывать так называемым честным трудом, но, к примеру, получить по наследству или у кого-нибудь взять. У нее не имелось родных, которые предоставили бы ей возможность жить свободно, то есть снабдили бы ее необходимыми для свободной жизни деньгами! Бросать вызов обществу и государству посредством краж тоже не стоило, потому что она все-таки хотела жить, а не прозябать в тюрьме! Нет, она могла только сделать так, чтобы совершенно посторонние ей люди давали ей деньги. И уж конечно, эти люди должны были быть мужчинами, а не женщинами!.. Кажется, она уже задумывалась обо всем этом. Не могла не задумываться! Но и прежних своих мыслей сейчас не могла припомнить…

Некоторое время жизнь Мадлен и Паскаля не менялась. Он более не заговаривал о деньгах и долгах. Она перестала покупать книги. Она даже подумывала о том, чтобы предложить ему так или иначе ограничить ее расходы. Но нет, нет, не надо было показывать ему, что она готова прислушаться к его жалобам! Она уже догадывалась, что он любил ее за то, что она была именно такова, какова она и была! И потому не следовало меняться, да она и не хотела…

* * *

В конце мая он огорченно сказал ей, что отец посылает его по торговым делам…

– …Но это сравнительно не далеко – вниз по Гаронне, в Тулузу…

Он был искренне огорчен, она это видела. Да и сама она немного испугалась. Ей не хотелось оставаться в городе без Паскаля.

Он сказал, что не может не ехать…

– …Отец заплатил мои долги…

Об этом она не знала! Он продолжал говорить:

– Я должен ехать, иного выхода нет, но это ненадолго, ненадолго…

Далее он сказал, что отец дал ему денег:

– Деньги я оставляю тебе! На дорогу мне хватит, а в Тулузе я взыщу долги, отец кредитовал там нескольких аристократов…

Ей не понравилась такая предусмотрительность Паскаля. Впрочем, она тотчас напомнила себе, что и сама ведь не лишена этой способности – быть предусмотрительной… Она постаралась проститься с ним как возможно более тепло, но на самом деле он все менее и менее привлекал ее! Она вспоминала, что в их первую встречу он показался ей серьезным и независимым, а оказалось, что он зависит от отца! И быть может, они оба, и Паскаль и его отец, подумывали – каждый – о том, как бы добраться до имущества законных наследников графини Шомеги!..

Мадлен осталась в Бордо, чувствуя себя одинокой. Люди, которых она даже могла полагать своими друзьями, посещали ее с визитами вежливости. Она была церемонна и несколько холодна в обращении. Бросить Паскаля? Выбрать кого-нибудь, кто снабжал бы ее исправно деньгами? То есть сделаться содержанкой?! Да, она могла бы. Она могла бы наконец-то заявить во всеуслышанье, что никакого отношения к императору Франциску она не имеет. Да, заявить всем, объявить, что она всего лишь продажная женщина без роду-племени!.. Но это было не так! Она не смогла бы так жить! Так жить, быть заурядной содержанкой, пусть даже и богатой, нет, она так не могла!.. В сущности, ей нужны были странности и тайны, озаряющие обыденность жизни легким сиянием… Она еще не вполне догадывалась о той плате, которую требует жестоко и жестко жизнь за удовольствие свободы! Юная Мадлен еще не знала, что платить приходится всем, даже тем, которые от самого своего рождения наделены деньгами, землями, замками; ведь и некоторые из них продолжают стремиться к свободе и расплачиваются за это стремление!..

* * *

Летний день, похоже, обещал быть жарким. Мадлен в одной сорочке, как она это любила, сидела в спальне, прямо на толстом ковре. Стены были обиты узорчатым атласом. Снаружи могли проезжать экипажи, шуметь уличные торговцы, но в этой комнате было тихо. Мадлен сидела, поджав под себя ноги, и читала, то есть перечитывала в третий раз знаменитую Кребийонову «Софу». Читать что-либо серьезное у нее не было сил. Глаза впитывали мелкую вязь буковок, но она вдруг переставала воспринимать смысл прочитанного и машинально, сама того не желая, принималась напевать слова какой-нибудь пинчукской песенки. И тотчас испуганно замолкала, понимая, что никто из слуг не должен ничего подобного слышать. Хотя… И пинчукские песни могли сойти за венгерские!..

Затем вдруг время решило побежать, понестись стремительно. Но прежде начавшегося бега времени прибежала одна из камеристок и несвязно говорила, что госпоже надо одеться. И камеристка схватила какую-то нижнюю юбку и почему-то, то есть от растерянности, замахала этой юбкой. Но одеваться именно в эти мгновения уже не было времени. В тихую спальню вошли полицейские. Двери были широко распахнуты. За полицейскими теснились слуги. Камеристка бросила юбку на ковер. Старший из полицейских предъявил хрупкой девочке, с плечика которой спускалась сорочка, тонкие кружева, бумагу, уведомляющую об аресте. В глазах его появилось естественное недоумение. Он явно не понимал, в чем же могла провиниться такая девчушка. Ее личико выражало такое ребяческое простодушие.