Родина - Фернандо Арамбуру

– Но, само собой, это и для всей вашей семьи.

Торт с бисквитной основой, поверх бисквита толстый слой шоколада и взбитых сливок, украшенный вишенками из марципана.

Скандал разгорелся незадолго до ужина. Бушевала главным образом Мирен. Она прекрасно помнила, что накануне вечером, перед тем как лечь спать, видела торт в холодильнике – совершенно целым. А когда встала утром, уже не хватало больше четверти. Ее первая же, если не единственная, мысль: виноват Хосе Мари, этот треклятый обжора. Вряд ли отец. Или все-таки он? Хосе Мари вместе с местной гандбольной командной уехал в какой-то другой поселок их же провинции, Хошиан укатил на своем велосипеде. Вот пусть только вернутся, кому-то из них достанется по первое число. Аранча услыхала, что мать ворчит себе под нос.

– Что случилось, ama?

– Ничего не случилось.

На этом разговор и закончился. Приехал отец, приехал сын – с разницей всего в несколько минут. Сколько было времени? Час дня? Примерно так. Голодные, усталые, Хошиан в велосипедном снаряжении. Оба сразу, почти в один голос, спросили, что будет на обед. Упреки, обвинения, скандал – вот что они получили.

Хосе Мари сразу сознался. Но имейте в виду, торт уже был начат, когда я отрезал себе кусок на завтрак. Потому и решил, что он оставлен в холодильнике для всех.

– Как это начат?

– Да вот так, и не хватало большого куска, куда больше того, что взял я. Богом клянусь.

Мирен, сверкая глазами, повернулась к мужу и принялась кричать на него, не давая и рта раскрыть. А Хошиан только мотал головой в знак того, что ни в чем не виноват.

Мирен:

– И кто же тогда, если не ты?

Он признался, что незадолго до выхода из дому не удержался и съел три марципановых вишенки – вот и все. Больше ничего не трогал. Хосе Мари ему не поверил:

– Да ладно тебе, aita, не может быть.

– Как это не может быть?

– Когда я встал, там уже не хватало приличного куска, а ты ушел из дому раньше меня.

– Да разрази меня гром! Сколько раз надо повторять, что съел я только три вишенки? И торт уже был начат, когда я открыл холодильник.

Все посмотрели на Горку.

– Это не я.

Мирен встала на защиту младшего сына:

– Не трогайте мальчика. Торт и вообще ему привезли. Если желает, пусть один весь его съест.

Горка: только не ссорьтесь, пожалуйста, торт ведь для всех. Сказанные очень мягко слова, призванные их помирить, только подлили масла в огонь. Мирен в порыве гнева сняла фартук и заявила:

– Можете обедать без меня.

И вышла из кухни, злобно топая, но уже через минуту вернулась со вполне мирным видом, потому что Аранча, с которой она столкнулась в коридоре – что там у вас происходит? чего вы так раскричались? – сразу ей призналась:

– Ну да, вчера вечером я вернулась домой голодная как черт и отрезала себе кусок торта.

– Так это ты начала торт?

– А что, нельзя было?

Все пятеро обедали молча. Потом, когда уже убрали грязную посуду, Хосе Мари поставил торт на стол и достал из ящика большой нож:

– Ну, больше никаких глупостей. Кому?

Аранча отказалась, покачав головой. Мирен вообще ничего не ответила. Она принялась мыть тарелки. Хошиан:

– Раздели с братом.

Горка попросил дать ему небольшой кусок. Хошиану порция показалась слишком маленькой:

– Дай ему еще немного.

Но Горка заявил, что уже и так сыт. Хосе Мари поставил блюдо перед собой с явным намерением расправиться с тем, что осталось. Отец смотрел на него, не веря своим глазам. После закусок, после горохового супа, после жареной курицы с картошкой… А ведь сын один съел столько, сколько остальные члены семьи, вместе взятые, неужели у него в желудке еще осталось место для такого десерта? Под столом он легонько ткнул сына ногой. А когда тот глянул на него, знаками попросил дать и ему кусок. Хосе Мари молча за спиной у матери протянул отцу порцию торта. Хошиан мгновенно его проглотил. Потом и Аранча, давясь от смеха, незаметно обратилась к брату с той же просьбой.

В те годы, когда Горка стал быстро вытягиваться вверх, он полюбил одиночество. Брата и сестру редко можно было застать дома, а сам он выходил, только чтобы отправиться в икастолу. Почему? Из-за книг или, как говаривал его отец, задумчиво нахмурив лоб, из-за этих чертовых книг. Парень заразился лихорадкой чтения.

Родители беспокоились все сильнее. И нельзя сказать, что только из-за книг. Тогда? Из-за того, что сын часами сидел, запершись в своей комнате, в том числе по субботам и воскресеньям, часто до самого возвращения Хосе Мари, который сразу требовал, чтобы брат погасил лампу. Странный сын, перешептывались они. Хошиан:

– На беду, у него в голове нет окошка, чтобы мы могли заглянуть внутрь.

Ночью, уже в постели, муж с женой едва слышно беседовали:

– Выходил куда-нибудь?

– Прям! Весь день напролет читал.

– Небось к какому-нибудь экзамену готовился.

– Вот и я его о том же спросила, говорит: нет.

– Чертовы книги.

Однажды утром на кухне мать встала прямо перед Горкой и наблюдала, как он завтракает. Тот сидел, нагнувшись над большой чашкой. Немытые волосы, тощие руки, прыщи на лице. Мирен изо всех сил сдерживалась, но все-таки рискнула спросить:

– Послушай, а может, у тебя какие проблемы с этой, с психологией?

Четырнадцать лет. Друзья, бывало, наведывались к нему, а он даже не выходил с ними поздороваться. А если с ним что-то не так? А если болеет чем или сердится за что-то на ребят? Со временем, правда, они и заходить перестали. Хошиан сильно расстраивался:

– Во черт! Что за парень!

Он подходил к сыну, по-дружески клал руку ему на плечо. Предлагал двести, а то и триста песет:

– Поди поразвлекись.

– Aita, я не могу.

– А кто тебе запрещает?

– Не видишь, что ли? Я читаю.

– Хочешь, дам тебе покурить?

– Нет. Не приставай.

Иногда Хошиан, чувствуя то ли любопытство, то ли желание поближе сойтись с сыном, спрашивал:

– И что же ты читаешь?

– Это роман одного русского. Там рассказывается про студента, который зарубил топором двух женщин.

Хошиан выходил из комнаты растерянный и встревоженный. Четырнадцать лет, а весь день как монах сидит дома. Разве это нормально? С такими мыслями отец вдруг останавливался посреди коридора и не отрываясь смотрел на какой-нибудь предмет, не важно на какой, – на образ Игнатия Лойолы, на встроенный шкаф, на дверную ручку, на что угодно, что было ему понятно с первого взгляда, и какое-то время пытался отыскать в этом предмете невесть что – порядок, ответ, объяснение того, чего он никак не понимал. И потом, пока не доходил до “Пагоэты”, не мог избавиться от застрявшей в голове картины: Горка, склонившийся над книгой.