Родина - Фернандо Арамбуру

Потом все встали и запели Eusko Gudariak, подняв вверх кулаки. Когда кончилась песня, кто-то вдруг побежал. Кто? Два парня в черных масках. Они запрыгнули на трибуну. Один из них развернул испанский флаг. Раздался дружный свист, вопли протеста. Второй поднес зажигалку к ткани, заранее смоченной бензином. А Горка, стоя всего в нескольких метрах от них, продолжал снимать.

Около сотни ребят проводили Карбуро до таверны “Аррано”. Под аплодисменты и крики Gora ETA тот снял со стены свою тюремную фотографию. Потом перешел в зал, где ему торжественно поднесли блюдо с улитками. Горка истратил там последнюю кассету и отправился домой.

– А ты что, ужинать не останешься?

– Меня ждут.

Он долго читал. А когда колокол пробил полночь, погасил свет. Вскоре пришел Хосе Мари:

– Ну что, видел меня?

– Не пойму только, какого хрена вы закрывали лица, если вас все равно все узнали.

– А ты нас снял?

– Да, один раз, когда вы только явились, но, скорее всего, вышло тогда неважно, потому что вы слишком быстро бежали. Десять, а то и двенадцать раз – пока жгли флаг, и еще несколько, когда уходили.

– Надо как можно скорее проявить пленки.

– Остается надеяться, что тип из фотолаборатории не донесет на нас в полицию.

Хосе Мари несколько секунд молчал. В темноте сверкнул огонек его сигареты.

– Тогда я его убью.

Она не помнила, когда в последний раз видела себя в зеркале. Кажется, это было в гостинице в Кала-Мильор. А где же еще, если не там? Она попробовала восстановить в памяти гостиничный номер. Две кровати, сдвинутые вместе, самая необходимая мебель, стены, оклеенные обоями. Все как и должно быть в недорогом отеле. Место для того, чтобы переночевать, и мало для чего еще. Даже без вида на море. Зато там имелась маленькая комнатка с туалетом и душем, где над раковиной висело зеркало без рамы. Когда она посмотрелась в него? Перед тем как они с Айноа отправились в Пальму? Иного варианта быть просто не могло. Аранча с детства привыкла тщательно следить за собой. Не потому, что к этому приучала ее мать – хотя и потому тоже, – просто ей самой нравилось нравиться и знать/чувствовать себя привлекательной. Аранча была по-настоящему красивой девушкой. Как считала Мирен, самой красивой в поселке. Как считал отец, самой красивой на свете. С таким лицом и такими волосами она не могла не быть кокетливой.

Двадцать с лишним лет назад, когда Гильермо еще только начал ухаживать за ней, он сказал:

– Какая же ты красивая! Ну как можно жить с таким красивым лицом?

– И это лицо, и все остальное достанутся тому, кто меня полюбит.

– Значит, они достанутся мне, потому что так любить тебя, как люблю я, вряд ли сумеет кто-нибудь другой.

– Это мы еще посмотрим.

Ни в больнице в Пальма-де-Майорке, где ей обрили голову, ни в Институте Гуттмана за много месяцев лечения Аранча ни разу не видела себя в зеркале. Но об этом никто не знал – ни врачи, ни медсестры, ни санитарки, только я одна. Проезжая в своей коляске мимо стеклянной двери, она спешно зажмуривала глаза, потому что ни за что не желала узнать, как сейчас выглядит. Почему? Она поставила перед собой цель – изо всех сил постараться выздороветь, и была уверена, что, увидев себя в зеркале, совсем раскиснет.

Поначалу ее слушались только веки. Аранча все слышала, все понимала и все помнила, и ей хотелось говорить/отвечать/протестовать/просить, но она не могла. Не могла даже чуть раздвинуть губы. Питание она получала через отверстие вот тут, в животе. Аранча, Аранча, ты вся превратилась в мозг, заключенный в бесполезное тело. Вот чем я была. И в снах она видела себя закованной в средневековые доспехи, которые не позволяли ей разговаривать и двигаться, однако забрало было поднято, чтобы не закрывало обзора. Кошмар. Видела она хорошо, но себя видеть отказывалась. Наверняка я сейчас ужасно некрасивая: слюни пускаю, лицо перекошено, но тогда, как она часто думала, лучше уж умереть.

– Почему ты закрываешь глаза?

Пока они делали ремонт в квартире, Мирен купила зеркало в полный рост для ванной комнаты. Купила специально, чтобы дочка могла посмотреть на себя. И тут она поняла:

– Вот ведь паскудство какое. Да ты, оказывается, просто не желаешь себя видеть. – И тут же позвала Хошиана, чтобы он пришел и затянул зеркало старыми газетами. – Пусть лучше будет так, пока ты не передумаешь. Хотя, надо тебе сказать, мы на него угрохали прорву денег и, как сама понимаешь, выбрасывать зеркало на помойку не станем.

Хошиан огорченно:

– Не беспокойся, дочка. Мы его закроем, закроем – и все дела.

Остальные зеркала, имевшиеся в квартире, либо висели слишком высоко для нее, как, например, в прихожей или то, что украшало столовую, либо находились там, куда она никогда не добиралась, как зеркало в шкафу в спальне родителей или зеркальце на ручке, которое наверняка хранилось в каком-нибудь ящике. Когда ее вывозили на прогулку, она намеренно отворачивалась от зеркальных витрин. Правда, дважды не смогла избежать того, что ее сфотографировали в окружении группы физиотерапевтов – но мне это безразлично, ведь этих снимков я так и не увидела.

Люди в поселке не упускали случая расхвалить ее. В том числе и священник. Священник хвалил даже чаще других. Ты просто красавица. До свидания, красавица. Короче, она то и дело слышала подобного рода неискренние и жалостливые восклицания, которые почти всегда включали слово “красавица”. Аранча их ненавидела. И написала матери на своем айпэде: “Скажи им, чтобы не называли меня красавицей”.

– Да ладно тебе, не цепляйся к людям. Если они тебя так называют, значит, зачем-то им это нужно.

Аранча выразила желание посмотреть на свое отражение в зеркале, висевшем в ванной, на следующий день после того, как сумела в первый раз встать на ноги при поддержке двух физиотерапевтов. К тому времени она уже сама ела и пила, хотя никогда не делала этого без присмотра, нет, никогда, потому что близкие боялись, как бы она не подавилась. Кроме того, у нее восстановилась подвижность правой руки (левая так и оставалась скрюченной, правда, не так безнадежно, как в самом начале), а еще медленно, очень медленно у нее стало что-то получаться с речью.

Аранча крепко надеялась, что сможет ходить хотя бы по квартире, что сможет в один прекрасный день самостоятельно подойти к окну, доковылять до кухни, сможет брать какие-то предметы, сейчас для нее совершенно недоступные: ведь если я сделаю что-то самое обычное, с точки зрения всех прочих людей, для меня это будет верхом счастья. А как бурно все отреагировали, когда она вернулась от физиотерапевтов с новостью, что несколько секунд простояла на ногах. Селесте, которая видела все собственными глазами, плакала, описывая это хозяйке.

– Слушай, а чего ты ревешь-то?

– Простите меня, сеньора Мирен, но ведь я столько молилась, чтобы когда-нибудь настал такой миг. Не могу сладить с радостью.