Правдивый ложью - Валерий Елманов

Выходит, если шляхтич над ними полный хозяин, то…

– Значит, и продать может… – протянул я и задумчиво прошелся по горнице.

А что, если купить?..

Борис Федорович такую идею непременно бы одобрил. Жаль только со временем у меня пока завал, так что сейчас об этом думать рановато. Разве что на перспективу…

Я остановился, сурово посмотрел на орла, словно представлявшего сейчас собой особу усопшего царя, и твердо пообещал ему:

– Потом – обязательно, но не теперь. – И, повернувшись к Емеле, заверил своего крупье: – Не сразу, но обещаю, что и до этого руки у царевича дойдут. Пока же, увы, не до того. А ты, кстати, мне в том тоже поможешь. Прикупи там и пришли сюда все своды законов по городскому праву. Глядишь, кое-что со временем и применим на Руси…

Но том и разбрелись спать-почивать.

Первым делом поутру, проводив представителей «Золотого колеса» и напоив их напоследок чаем – понравилось только Емеле, который заметил, что он «изрядно бодрит», я засобирался в Посольский приказ.

Коли Дорофей стал у царевича печатником – пусть организует прием английского посла, о котором сообщил Барух, как должно.

Но сразу не получилось – Яхонтов уже сидел внизу, близ небольшого флигелька с дровяным запасом, и терпеливо ожидал на лавке моего пробуждения, скромненько поджав ноги так, что сапоги вообще скрылись под травяной порослью.

Пришлось послать гонца с весточкой – бумага бывшего подьячего была куда важнее.

После беглого просмотра, исходя из фамилий, число потенциальных отравителей сократилось всего до пяти человек, включая «смотревших в стол» стольников.

Вот бы узнать, как пропал первоначальный экземпляр, который Витовтов подклеивал. Сдается мне, связано его исчезновение с отравлением – уж очень логично все. Кто-то явно заметал следы. И если я узнаю, куда делся лист со сказкой, то…

Кажется, последнюю фразу я произнес вслух, потому что Еловик встрепенулся и неосторожно ляпнул:

– Да ты о нем не думай, княже. Что сгорело – того не вернуть.

Даже так. Любопытно.

– И ты сам видел, что лист сгорел? – осведомился я.

Тот вздохнул:

– А ты, Федор Константиныч, Витовтову не обскажешь?

Я молча кивнул.

Яхонтов почесал в затылке и выпалил:

– Случайно оно вышло, потому на худой умысел не помышляй… – И принялся рассказывать.

Оказывается, не далее как три дня назад подьячему Казаринову старший брат прислал изрядное количество гостинцев, часть которых тот приволок в приказ. Витовтова нет, остальные дьяки тоже кто где, вот они и гульнули.

Тот же Казаринов и запалил болтавшийся кусок катушки. Произошло это совершенно случайно – отходил он куда-то со свечой горящей, а потом, когда его позвали за стол, поставил ее поблизости от бумаг, а она возьми да упади.

Хорошо хоть тот не растерялся – скинул с себя кафтан и принялся немедленно тушить, так что до самой катушки огонь не дошел, а вот последние из подклеенных документов сгорели напрочь, пока Казаринов раздевался.

– Нечаянно, говоришь. – Я почесал в затылке. – А это какой из тех, что я видел, – черноволосый или…

– Не-э, его ты видать не мог, – перебил меня Еловик. – Он опосля того приболел малость – перепужался, поди, что пожар мог учинить, потому в приказе его ни позавчера, ни вчера не было вовсе.

Во как. Запалил и сразу приболел. Совсем интересно. Нет, скорее всего, и впрямь перепужался, а если нет? Если тут что-то иное?

– Значит, так. Сейчас ты отправишься к Казаринову и, если он только не при смерти, приведешь его ко мне. Все понял? Сам не пойдет – силком приволоки. – И предложил: – Если надо, могу дать двух ратников.

– Да я управлюсь, – кивнул Яхонтов, но выполнять не кинулся, переступая с ноги на ногу и комкая в руках свою шапчонку.

– Ну? Давай, что там еще у тебя? – поторопил я его.

– Нешто я не понимаю, что службу так начинать негоже, – уныло произнес Еловик.

– Так это как? – не понял я.

Тот в ответ принялся интенсивно лепить из своей шапки какую-то замысловатую фигуру. Я молчал, ожидая.

– Нипочем бы просить не стал, – выдавил он наконец, – да у меня тут обувка вовсе худая. С дядькой Кондратом думал урядить, а он ныне поутру на них токмо глянул, да рукой махнул. Мол, выкидывай их, не годятся они уже для починки.

Ах вот оно в чем дело. Теперь все ясно.

Я еще раз критически оглядел его щуплую фигурку.

Впечатление не ахти.

Кафтан с заплатами, штаны тоже, а про сапоги, которые он маскировал в траве, и вовсе доброго слова не скажешь – только по относительно целым голенищам и можно определить, как их некогда именовали…

Словом, сбегал я к себе наверх, взломал тяжелые печати – Баруха и Емели – на одном из сундуков, открыл его, быстренько прикинул на вес зачерпнутое серебро – двадцать рублей это примерно килограмм и триста граммов – и вручил донельзя сконфуженному Еловику.

– Брал наспех, – пояснил я, высыпая в его шапку принесенное, – так что сам посчитай, но, думается, что двадцать рублей тут должно быть.

– А ежели поболе? – удивился он.

– Если недочет – я добавлю, а перебор – ты лишнее вернешь, – пожал плечами я.

– Как же можно без счету-то?

– Потому и сказал – посчитай. Я тебе верю. – И, хлопнув его по плечу, заметил: – Ладно уж, подождет часок этот Казаринов. Вначале прикупи сапоги, а то и впрямь смотреть не хочется. Что ж ты так, целых одиннадцать рублев получал в приказе, а сапог себе не справил?

– Батюшка помер о позапрошлое лето, – глухо произнес он. – Матушка хворает часто, а еще мальцов трое, мал мала меньше – поди накорми. Опять же и в приказе токмо сказывали про деньгу, а ее еще дождаться надобно, ежели вообче теперь дадут.

– То есть как? – удивился я. – Могут не дать?

– Витовтов осерчал больно на мой уход. Сказывал, что раз так, то за полгода ентих вовсе ничего не уплатят. А каких полгода, когда до конца два месяца с половинкой осталось. Вот и не ведаю, можа, опосля сменит гнев на милость, а можа… – И он шмыгнул носом.

– Вот оно как… – несколько сконфуженно – парень жилы рвет, а я тут с подколками – протянул я. – Ну ладно, там поглядим. Но к Витовтову ходить и просить не смей – у меня на службе попрошаек нет! Говоришь, два месяца до конца года осталось… Ладно, считай, что я весь его долг взял на себя.

Одиннадцать рублей на двенадцать месяцев упорно не делилось, и я отмахнулся, округлив сумму и объявив, что ему причитается еще десять рублей, которые на днях непременно выдам, а если забуду, то приказываю напомнить самому, не чинясь и не стесняясь, ибо мне оборванцы не нужны и голодные тоже.