Мода на невинность - Татьяна Тронина

– И... и он осмелился?

– Да. Я думаю, что он тоже увидел во мне меня, несмотря на мой юный возраст... Ах, это глупо, сентиментально, пошло – но я иногда льщу себе мыслью, что мы были половинками друг друга, а время жестоко разлучило нас... Если б он был моим ровесником! И вот еще что... – Она вдруг понизила голос. – Эти его чудачества, прогулки босиком... словом, все то, что помогало бороться ему со старостью и болезнями... Мне кажется, он до последнего надеялся встретить свою любовь. Я была его любовью.

– О господи! Но это, это...

– Нет, все равно, Оленька, наши с тобой истории похожи, – неожиданно рассудительно заключила Инесса, в корне пресекая мой очередной слезоточивый приступ. – Ты думаешь, я не жалела потом, что позволила Николаю Александровичу сделать с собой это? Было столько гадостей, столько неприятного, мамины слезы, любопытные взгляды посторонних... «Ах, кто это был, кто надругался над тобой?» – передразнила она. – Я никому не сказала. У него был безумный порыв потом – жениться на мне, но я, несмотря на свое малолетство, отказалась, велела держать все в тайне... его бы просто убили, его бы папа убил, никто не стал бы слушать всю эту романтическую белиберду о родстве душ, разлученных временем! Я очень жалела, что зашла тогда к нему... Я ругала его, мысленно, правда, – старым сатиром, который... нет, хоть он и был стар, но в полном уме и здравой памяти, он знал, чем это может закончиться, он был мудрее меня...

– Конечно!

– Может быть, я придумала все это... может быть, я придумала его для себя, я заставила себя его любить и жалеть, я простила его... почему? Если б я это не сделала, я бы просто сошла с ума.

– Поэтому ты предложила мне полюбить Вадима Петровича?

– Да. Найди в нем что-то хорошее, прости его... вот увидишь, станет гораздо легче!

– Это другая история...

– Да та же самая! Потом, во второй раз... я снова зашла к нему. Показать Глеба... Знаешь, я все помню, но ничего не понимаю! И дверь-то опять была полуоткрыта, как я ничего не боялась... Через две недели Николай Александрович умер, хотя до того был здоров, продолжал гулять босиком. Его сразил грипп, обычный грипп...

– Значит, ты не жалеешь? – шепотом спросила я.

– О том, что уже произошло, нельзя жалеть. Кто мы, что мы... Золотой дождь пролился на Данаю, хоть ее и прятали под семью замками! Это должно было случиться, даже если б я и прослушала до того тысячу лекций о половом воспитании.

– Судьба?

– Да! И я благодарна Николаю Александровичу, ведь он подарил мне таких чудесных...

– Борис и Глеб – удивительные, замечательные, прекрасные мальчики!

Я рыдала уже в три ручья, а Инесса вытирала мне слезы. Мне было и жаль ее, и одновременно я ею восхищалась...

– Но... но за что мне? – сквозь рыдания пробормотала я. – У тебя есть дети, есть утешение, ты даже любила его... а мне-то за что?! Мама умерла... на мне как шрам, на мне адская печать – от колена до...

– Да-да, я прекрасно помню, что Вадим Петрович провел языком до середины бедра, но переживи ты это, прости, забудь!

– Да, тебе-то хорошо, ты... – я уже лепетала какие-то глупости, в совершенном смятении.

Потом какое-то оцепенение напало на меня, я лежала в траве, измученная и как будто выпотрошенная, хотя не мне пришлось только что исповедоваться. Инесса сидела рядом, смотрела куда-то на пруд и уже не обращала на меня внимания, она словно дала мне время подумать, осознать ее историю. И день-то такой был замечательный, тихий, солнечный...

«Чернейший демон в черный день... Этот день у меня уже был, и ничего страшнее со мной уже не случится...»

Я лежала в траве, а подо мной была глубокая, ослепительно синяя бездна, и я опять вспомнила тот день.

«...Если ты уйдешь, я повешусь», – сказал он мне те слова, которые являлись прямым подтверждением его невозможной, неприличной любви, те слова, которые я не захотела услышать – и потому они вспомнились только много лет спустя.

А тогда я быстро оделась и ушла из дома, хлопнув напоследок дверью. Нет, я все-таки услышала его слова – но каким-то внутренним слухом, потому что к Павлику пойти не решилась, а часа три гуляла по бульварам. Черт знает что... Зачем я послушалась Вадима Петровича? Я испугалась его угрозы, я поверила в то, что действительно «может случиться непоправимое»?..

Тогда была зима.

Странно вспоминать зимой лето, а летом – зиму, потому что снег и холод кажутся фантастикой на фоне солнца и трепещущей зелени, теплый ветер касается открытых плеч, не вызывая знобкой дрожи... А тогда была зима, причем самая середина ее, когда промозглая городская сырость кажется вечной и когда точно так же не веришь в июльскую жару и короткие ночи. Я надела свою короткую беличью шубку (до цигейковой эпохи была еще целая вечность), сапоги, вязаную шапочку... шарф и варежки забыла... хлопнула дверью и ушла.

Почему же я так и не пошла к Павлику, почему я битых три часа слонялась по бульварам?.. Несмотря на отсутствие столь важных в этот погодный период аксессуаров, как шарф и варежки, я не особенно замерзла – ходила по серому, покрытому твердой ледяной корочкой снегу, засыпанному черными, точно обугленными веточками, над головой пронзительно вскрикивали галки... Рядом играли дети под надзором мам и бабушек, я смотрелась довольно странно со своим неполным гардеробом, странным было то, как я мрачно и сосредоточенно лепила голыми руками снеговика, словно маленькая.

Потом, в четвертом часу, на город стали опускаться сумерки, фиолетовые тени легли на снег, в домах зажглись окна. Я ни о чем не думала, сосредоточенно лепила своего монструозного (хм, подходящее словечко!) снеговика. И только когда пальцы перестали слушаться меня, я отряхнула с беличьей шубки ледяные крошки и пошла восвояси.

Дома было тепло, тихо, полутемно... Я переоделась в свой любимый ситцевый халатик с васильками и села на диван. В руках у меня была книга – «Война и мир», но я не читала ее, потому что не узнавала букв. Помнится, больше всего мне хотелось обойти всю квартиру – заглянуть в мамину комнату, на кухню, в ванную, в крошечную комнатку за кухней, служившую кладовкой, забитую старым хламом, где стоял веник с длинной ручкой... Но я не могла сделать этого, я держала перед собой раскрытую книгу и пыталась мысленно охватить пространство вокруг себя, заглянуть в каждый темный уголок, хотела... хотела найти Вадима Петровича. Был ли он дома? Обычно, даже если в квартире тишина, всегда чувствуется, есть ли кто дома или нет, но в тот раз я ничего не ощущала. Ушел ли он куда-то или действительно...

Поэтому я вздрогнула, когда дверь в комнату открылась и вошел Вадим Петрович, постаревший лет на десять. Он что-то сказал... что же он сказал, почему я не помню этого до сих пор? Ах нет, помню – он спросил, почему я читаю в темноте, и включил свет.

«Ты была у него?» – спросил он.

Но я, в странном оцепенении, наверное, вызванным неожиданным появлением Вадима Петровича, молчала.