Райские новости - Дэвид Лодж

Это всегда было основной мольбой христианства — и неудивительно. Сколько человеческих жизней в исто­рии оказалось короткими, несчастливыми и нереализо­ванными. Даже если когда-нибудь прогресс и сделает такую утопию возможной для всех, что представляется сомнительным, она не сможет задним числом компен­сировать миллиарды жизней, уже не реализовавшихся, зачахших и покалеченных недоеданием, войнами, угнетением, физическими и психическими болезнями. От­сюда наше страстное человеческое желание верить в загробную жизнь, в которой очевидные несправедли­вость и неравенство жизни земной будут исправлены. Это объясняет, почему в Римской империи первого ве­ка христианство так быстро распространилось среди бедных и неимущих, покоренных и порабощенных. Те первые христиане и, несомненно, сам Иисус ожидали, что конец времен, а с ним и конец несправедливостям и страданиям будет неизбежен со Вторым пришестви­ем Христа и утверждением Его Царства. Это ожидание и по сей день продолжает вдохновлять фундамента­листские секты[63]. В учении церкви как института Вто­рое пришествие и Страшный суд были отложены на неопределенное время и упор был сделан на судьбу каждой отдельной души после смерти. Однако суть евангельского послания остается, по существу, неиз­менной. Хорошая новость — это весть о вечной жизни, райская новость. Для моих прихожан я был своего рода туристическим агентом, выдающим билеты, страховки, брошюры, которые гарантировали им счастье в конце пути. И неделю за неделей взирая на них с алтаря, даруя им обещания и надежды, глядя на их терпеливые, до­верчивые и слегка скучающие лица и удивляясь, неуже­ли все эти люди действительно верят в то, что я говорю, или просто надеются, что это правда, я вдруг осознал, что не верю, больше не верю ни единому слову из всего этого, хотя не могу точно сказать, когда я перешел из одного состояния в другое, — настолько тонка, по-видимому, была оболочка, настолько мало расстояние, отделяющее веру от неверия.

Вся радикальная, направленная на уничтожение мифов теология, на сопротивление которой я потра­тил большую часть своей жизни, вдруг оказалась само­очевидно правдивой. Христианская ортодоксия была смесью мифа и метафизики, смесью, лишенной смысла в современном, начиная с эпохи Просвещения, ми­ре, кроме тех случаев, когда она понимается историче­ски и интерпретируется метафорически. Иисус, на­сколько мы можем отделить его подлинную личность от сочинений первых евангелистов, несомненно, был выдающимся человеком, обладавшим исключительно ценной (но загадочной, очень загадочной) мудростью, коей он щедро делился, и нам, конечно же, такая личность несравнимо интереснее, чем фанатичные приверженцы конца света, характерные для того пери­ода еврейской истории; а распятие Иисуса (хотя и не подтвержденное исторически) — трогательно и вдохновляюще. Сверхъестественность этого предания — идея о том, что он был Богом, «посланным» им же са­мим, но им-Отцом, с небес на землю и родившимся от девственницы, что он воскрес из мертвых и вернулся на небеса, откуда снова спустится в последний день, чтобы судить живых и умерших, и т.д., — тоже не лише­на определенного величия и символической силы, но и этой истории можно было верить не больше, чем другим мифам и легендам о божествах, которые мно­жились в Средиземноморье и на Ближнем Востоке в те же самые времена.

Итак, вот он я — священник-атеист или, по крайней мере, агностик. И я никому не смел в этом признаться. Я снова обратился к радикальным англиканским тео­логам — Джону Робинсону[64], Морису Уайлзу[65], Дону Кьюпитту[66]и компании, коих я обычно высмеивал в своем введении в курс лекций по теологии, и перечи­тал их с большим почтением. В работах этих авторов я нашел своего рода оправдание продолжению своей пасторской деятельности. Кьюпитт, например, гово­рил о «людях, которые являются вежливыми агности­ками или скептически относятся к христианским до­ктринам о сверхъестественном и в то же время, как ни удивительно, продолжают исповедовать христи­анскую религию». Я подумал, что стану одним из та­ких людей. Кьюпитт, не придававший значения соб­ственному скептицизму и публично осужденный как «священник-атеист», особенно увлек меня тем, что в серии своих книг решительно рубил сук, на котором сидел, пока между ним и пропастью не осталось ни­чего, кроме Кьеркегоровой[67]«религиозной потребно­сти»: «Насколько мы можем судить, существует не Бог, но религиозная потребность, ее выбор, принятие ее требований и освобождающее ощущение самопрево­сходства, которое она в нас порождает». Обычно я развлекал студентов в Этеле, вставляя подобные вы­ражения в «Символ веры»: «Верую в религиозную по­требность...». Теперь же даже Кьюпитт, как мне каза­лось, слишком много на себя брал. Где было это осво­бождающее самопревосходство? Я его не чувствовал. Я чувствовал себя одиноким, лживым, нереализовавшим себя.

Именно тогда в мою жизнь вошла Дафна. По иро­нии судьбы. Она была старшей медсестрой в местной больнице, которую я посещал, отвечала там за женское отделение. Случалось, мы изредка разговаривали о па­циентах в ее каморке-кабинете. К одной пациентке мы оба проявляли особый интерес — это была монахиня лет сорока, сестра Филомена, умиравшая от какой-то не поддающейся лечению формы рака костей. В тече­ние многих месяцев она неоднократно ложилась в больницу, часто мучимая сильными болями. Ей ампу­тировали ногу, но это не остановило развитие болез­ни. Врачи больше ничем не могли ей помочь, и она спокойно и мужественно приняла свою судьбу. Она обладала поразительной верой и была абсолютно убеждена, что встретится с Создателем, или, как гово­рилось в литургии, сопровождавшей ее пострижение в монахини, со своим женихом. Естественно, я не сму­щал ее моими сомнениями, с притворным пылом де­монстрируя в ответ такую же веру. Видимо, сестра Фи­ломена сказала Дафне, каким источником утешения и вдохновения я ей служил, и мне было очень неловко, когда я услышал эти совершенно незаслуженные по­хвалы из вторых уст.

После того как сестра Филомена в последний раз покинула больницу и вернулась в монастырь умирать (что и случилось месяца два спустя), Дафна сказала, что общение с монахиней оставило глубокий след в ее душе, вызвав желание больше узнать о католической вере. И спросила, можно ли приходить ко мне за на­ставлениями (эту фразу она, очевидно, услышала от сестры Филомены). Я попытался направить ее к млад­шему священнику своего прихода, но она настояла на моей кандидатуре. Возможно, это было предостереже­нием. Однако я не знал, как отказаться, чтобы это не выглядело одновременно грубым и нелепым. Таким образом, каждую неделю в четверг вечером или днем в пятницу, когда у Дафны не было ночного дежурства, она приходила в мой дом при церкви, и мы шли в гос­тиную, где тикали часы и над каминной полкой висело массивное гипсовое распятие, а по стенам — слишком яркие миссионерские плакаты; там мы садились друг против друга за полированный стол, на стулья с пря­мыми спинками и покрытыми дерматиновыми чехла­ми сиденьями, которые давным-давно превратились в неглубокие неудобные воронки, и прорабатывали по­ложения католической веры. Какой фарс.