Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон

– Он поймал меня, когда я подсматривала за ним с пожарной лестницы.

У Оскара глаза на лоб лезут, но он переводит взгляд обратно на шахматную доску. И делает ход.

– И ты еще жива? Впечатляет! – Он закидывает в рот последний кусочек пончика, закрывает глаза и медленно пережевывает. Я вижу, как его охватывает блаженство. Боже. Вот это пончик! Я стараюсь оторвать от него взгляд, но сделать это непросто.

– Она меня подкупила, – говорит Гильермо, обдумывая ход Оскара. – Как и ты, Оскоре. Еще давно. – Лицо у него мрачнеет. – Ay, cabrón[4]. – Он начинает бубнить по-испански, толкая вперед фигуру.

– Ги меня спас, – с чувством говорит Оскар. – Шах и мат, дружище. – Он снова откидывается на спинку стула и балансирует на двух задних ножках, а потом добавляет: – Говорят, в доме престарелых дают уроки.

Гильермо стонет, впервые не в адрес пончика, и переворачивает доску, так что фигуры разлетаются во все стороны.

– Я тебя во сне придушу, – говорит он, смеша Оскара, а затем берет белый пакет из пекарни и протягивает мне.

Я отказываюсь: слишком нервничаю, есть не хочется.

– Дорога излишеств ведет к дворцу мудрости, – говорит мне Оскар, все еще балансируя на задних ножках стула. – Уильям Блейк.

– Да, хорошо сказано, это из твоей двенадцатишаговой программы, Оскоре? – произносит Гильермо. Я смотрю на Оскара. Он посещает собрания анонимных алкоголиков? Я-то думала, что там одни старики. Или он анонимный наркоман? Ведь он говорил о том, что пончик лучше наркотиков. У него зависимость? Он упоминал и о том, что всегда поддается своим импульсам.

– Да, – с улыбкой говорит Оскар, – и этот шаг известен только посвященным.

– А как вы его спасли? – интересуюсь я у Гильермо, мне до смерти хочется это знать.

Но отвечает вместо него Оскар:

– Он нашел меня полумертвым после передоза таблеток с бухлом в парке и каким-то образом меня узнал. Как он сам говорит: «Я взваливаю Оскоре на плечо, словно оленя, – он начинает безупречно имитировать Гильермо, включая жестикуляцию, – и несу его через весь город, как Супермен, а потом складываю его в лофт». – Он превращается обратно в себя: – А я помню лишь то, как очнулся и вижу перед собой страшную рожу Ги. – Опять этот его богопротивный смех. – И вообще не понимаю, как оно там оказалось. Это было просто безумие. А он тут же начал рявкать, раздавая мне приказы. Объявил, что я могу тут остаться, если со всего слезу. Приказал ходить «на две встречи в день, понятно, Оскоре? Утром к анонимным наркоманам, вечером – к алкоголикам». А потом, не знаю, может, потому что я англичанин, он начал цитировать Уинстона Черчилля: «Если вы проходите через ад – идите дальше, не останавливаясь». Уяснил, Оскоре? И повторял утром, днем и вечером: «Если вы проходите через ад – идите дальше, не останавливаясь». И я пошел. Шел и шел, и вот теперь учусь в универе, а не валяюсь где-то дохлый в канаве. Вот так он меня спас. Если очень коротко и стерильно. Это реально был ад.

Вот почему на лице Оскара видно несколько жизней.

И он студент колледжа.

Я смотрю вниз, на свои кеды, обдумываю цитату Черчилля. А если и в моей жизни когда-то начался ад, а у меня не хватило смелости идти дальше? И я остановилась. Нажала на паузу. Что, если моя жизнь до сих пор стоит на паузе?

– И в благодарность за то, что я его спас, он с тех пор каждый божий день делает меня в шахматы, – возмущается Гильермо.

Они сидят друг напротив друга за шахматным столом, словно зеркальное отражение друг друга, и я вдруг понимаю: это действительно отец и сын, просто родство у них не кровное. А я раньше и не знала, что вот так просто можно найти свою семью, выбрать, как это сделали они. Мне эта мысль страшно нравится. Я бы с удовольствием обменяла отца и Ноа вот на этих двоих.

Гильермо снова сует мне пакет:

– Урок номер один: у меня в студии никакой демократии. Ешь давай.

Я подхожу и заглядываю в пакет. От одного аромата у меня едва не подкашиваются коленки – они не преувеличивали.

– Ух ты! – неожиданно для себя говорю я. Они оба улыбаются. Я выбираю пончик. Он не то чтобы смазан шоколадом – он был в нем утоплен. И даже еще не остыл.

– Ставлю десятку на то, что ты не съешь его без стонов, – говорит Оскар. – И не закрыв глаза. – От его взгляда у меня случается незначительное кровоизлияние в мозг. – Нет, пожалуй, двадцатку. Помню, какое лицо у тебя было перед камерой. – Он понял, что я тогда чувствовала?

Оскар протягивает руку, чтобы заключить сделку.

Я пожимаю – и, разумеется, получаю почти смертельную дозу электрического тока. Я в беде.

Но раздумывать времени нет. Гильермо и Оскар всецело сосредоточились на предстоящем шоу – то есть на мне. И как я в такое влипла? Я осторожно подношу пончик ко рту. Даже после небольшого кусочка мне хочется закрыть глаза и издать такой звук, который можно было бы использовать в порнофильме, но я все же сдерживаюсь.

О… Это, оказывается, труднее, чем я думала! Второй раз я откусываю побольше, и каждая клеточка моего тела испытывает восторг. Такие вещи можно делать только наедине с собой, а не когда на тебя пялятся Гильермо с Оскаром, скрестив на груди руки и с выражением полного превосходства на лице.

Надо как-то держаться. У меня же в запасе куча всяких ужасных болячек! И я буду представлять все это в красках, чтобы сдержать стоны. Кожные заболевания самые страшные.

– Есть такая болезнь, – сообщаю я, кусая, – называется тунгиоз, это когда блохи залезают под кожу и откладывают яйца, и прямо видно, как они вылупляются там и ползают – по всему телу.

Я вижу отвращение на их лицах. Ха! А я доем за три укуса.

– Поразительно, даже с блохами, – говорит Гильермо Оскару.

– Не, все равно без вариантов, – отвечает тот.

Я выкатываю тяжелую артиллерию.

– В Индонезии жил один рыбак, – начинаю я свой рассказ, – его звали человек-дерево, потому что у него был очень тяжелый случай папиллома-вируса, с него срезали шесть килограммов похожих на рога бородавок. – Я смотрю в глаза сначала одному, потом другому и повторяю: – Шесть килограммов бородавок.

Я повествую о том, как у этого бедного человека-дерева конечности походили на шишковатые стволы деревьев, и, четко вообразив себе эту картинку, я, полная уверенности в себе, откусываю большой кусок пончика. Но это оказывается ошибкой. Теплый густой шоколад наполняет мой рот, отключая рассудок, и погружает меня в какое-то трансцендентальное состояние. Даже с человеком-деревом я оказалась беззащитна, и вот я уже закрываю глаза и взрываюсь:

– Черт, о господи! Что в нем? – Откусив еще раз, я издаю настолько неприличный стон, что даже не верю, что это была я.

Оскар хохочет.