Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон

Он встает, уходит мне за спину и оттуда наблюдает за моей работой. Когда я смотрю на эскиз его глазами, вижу, что он ужасен.

Слышу:

– Быстрее. Потом:

– Обрати внимание, откуда идет свет.

Затем он дотрагивается до определенного участка:

– Это не тень, это пещера.

Потом:

– Слишком крепко сжимаешь уголь.

Потом:

– Не отрывай уголь так часто от бумаги.

Потом:

– Смотри на модель, а не на лист.

Потом:

– Оскоре у тебя в глазах, в руках, в глазах, в руках, он перемещается по тебе, поняла?

Потом:

– Нет, все не так, все. Чему они тебя там учат? Полагаю, ничему!

Он садится на корточки рядом, и меня едва не сбивает с ног его запах – хотя бы признак, что я еще не умерла от стыда.

– Послушай, рисует не уголь, рисуешь ты. Твоя рука, которая приделана к твоему телу, а в этом теле бьется твое сердце, ясно? Ты не готова к этому. – Он выхватывает из моей руки уголь и швыряет на пол. – Рисуй без него. Только рукой. Смотри, чувствуй, рисуй. И это все одно, а не три разные вещи. Не своди с него глаз. Смотри, чувствуй, рисуй. Это один глагол, давай. Не думай. Превыше всего остального: не думай столько. Как говорит Пикассо: «Если бы мы только могли избавиться от мозга и смотреть одними глазами». Убирай мозг, Бедж, оставь только глаза!

Мне неловко. И нужна кнопка эвакуации. Слава богу, Оскар хотя бы милосерден и смотрит в противоположный угол. На нас он с самого начала ни разу не взглянул.

Гильермо возвращается на свой стул.

– Из-за Оскоре не переживай. Не надо при нем стесняться, – говорит Гильермо. Он что, телепат? – Давай рисуй всерьез. Как будто для тебя это важно. Потому что это правда важно, понимаешь? К этому надо относиться всерьез. Ты прыгала через забор и лезла по пожарной лестнице посреди ночи. Ты этого хотела!

Он снова начинает рисовать. Я смотрю, с каким остервенением Гильермо набрасывается на бумагу, линии такие жирные, уверенные, и страницы переворачивает невероятно быстро, каждые секунд десять. Мы в школе практикуем тридцатисекундные наброски. Но он – просто молния.

– Давай, – говорит Гильермо, – давай!

И тут я оказываюсь на доске, я вижу большую волну, она нарастает и близится, и я уже знаю, что через миг меня подхватит некая огромная и мощная сила. Я в таких случаях зачем-то начинаю обратный отсчет:

Три, два, один:

Поехали. Без угля.

– Быстрее, – подгоняет он, – быстрее!

Я переворачиваю страницы каждые десять секунд, как и он, хотя рисунков на них никаких нет, но мне плевать, зато Оскар ожил в моей руке.

– Получше, – замечает он.

Потом снова:

– Лучше.

Видеть-чувствовать-рисовать – один глагол.

– Хорошо. Вот оно. Ты научишься видеть руками, гарантирую. Хотя сейчас я себе противоречу. Пикассо – и он тоже. Он говорит уберите мозг, но еще говорит: «Рисование – занятие для слепых», и «Чтобы рисовать, надо закрыть глаза и петь». А Микеланджело считал, что скульптуру делают мозгом, а не глазами. Да. И все верно одновременно. Жизнь – это противоречие. Надо учить каждый урок. Искать, что работает. А теперь бери уголь и рисуй.

Через несколько минут он снимает шарф и завязывает мне им глаза.

– Поняла?

Да..

Через некоторое время я собираю свое портфолио в комнате-тюрьме, ожидая Гильермо, которому понадобилось выйти по какому-то делу, и тут заглядывает Оскар, одетый, застегнутый, с фотоаппаратом наготове.

Он прислоняется к косяку. Некоторые пацаны просто созданы для этой позы. И он однозначно из таких. Как и Джеймс Дин.

– Браво, – говорит он.

– Хватит прикалываться. – Хотя, если честно, я словно заряжена электричеством, словно потрескиваю, словно проснулась. В ШИКе я себя так никогда не чувствовала.

– Я серьезно. – Он вертит в руках фотоаппарат, темные волосы упали на лицо. Мне так до жути хочется их убрать!

Я застегиваю папку, чтобы занять руки.

– Оскар, а мы раньше не встречались? – наконец спрашиваю я. – Я почти уверена, что да. Ты кажешься мне таким знакомым.

Он поднимает глаза.

– Сказала она, увидев меня голым.

– Блин… Нет, я не это… Ты же понимаешь… – Каждый сантиметр моего тела излучает жар.

– Говорить можешь что угодно. – Ему весело. – Но точно нет. Я лица вообще не забываю, особенно такие, как твое… – Только услышав щелчок, я понимаю, что Оскар опять взялся меня фотографировать. Удивительно, как он управляется с фотоаппаратом даже не глядя в объектив. – Ты после нашей первой встречи в церковь ходила?

Я качаю головой:

– Нет, а что?

– Я там тебе кое-что оставил. Фотографию. – Неужели сейчас на его лице промелькнуло смущение? – С подписью на обратной стороне. – Я не дышу. – И ее забрали. Я ходил, проверял. Наверное, кто-то другой взял. Может, и к лучшему. Там было слишком много информации, как вы тут говорите.

– Какой информации? – Поразительно, как можно одновременно говорить и быть в обмороке.

Вместо ответа Оскар поднимает фотоаппарат:

– Можешь снова наклонить голову, как только что было? Да, вот так. – Он отходит от стены, приседает, наклоняет фотоаппарат. – Да, превосходно, блин, просто идеально. – И повторяется то, что было в церкви. Когда из-за роста средней температуры в мире раскалываются ледники. Вот и со мной сейчас именно это происходит. – У тебя совершенно неземные глаза, да и все лицо. Я вчера вечером несколько часов твои фотки рассматривал. У меня от них мурашки по коже.

А у меня от тебя глобальное потепление!

Но помимо мурашек и глобального потепления происходит и кое-что еще, что я почувствовала с самого первого момента нашей встречи в церкви.

У меня из-за этого человека появилось ощущение, что я здесь, я есть, я не спрятана, меня видят. И это не только из-за фотоаппарата. Хотя я не знаю, из-за чего.

К тому же он отличается от других знакомых мне пацанов. Он волнует. Если бы мне надо было показать Оскара в скульптуре, я бы изобразила его, как взрыв. Как тыдыщ.

Я делаю долгий и глубокий вдох и напоминаю себе, что произошло, когда мне в прошлый раз нравился парень.

Но потом: ЧТО ЗА ИНФОРМАЦИЯ И ЧТО ЗА ФОТО?

– Можно будет тебя иногда фотографировать? – спрашивает он.

– Да ты уже фотографируешь, Оскоре! – говорю я, как Гильермо, раззадорившись.

Он смеется: