Бертран из Лангедока - Дмитрий Володихин

– Ну и пусть, – молвил Бертран.

Хауберт на него, как на больного, посмотрел.

А Бертран сказал:

– Свяжи его хорошенько. – И гаркнул в темноту наугад: – Ханнес!

Ханнес тотчас отозвался из мрака (он на лестнице стоял, в опочивальню не поднялся):

– Здесь я!

– На дворе я навозную кучу приметил, за конюшней.

– Была, – согласился Ханнес.

– Отведи туда старика и дай ему пять ударов доброго кнута. Да смотри, до смерти не забей. Потом выведи за ворота, и пусть уходит, куда хочет.

Рено от унижения заплакал, таясь, кусая губы. Хауберт спихнул его с рук на руки Ханнесу, после чего возвратился к Бертрану.

Бертран лицо потер, на брата взгляд перевел. Константина держали за руки двое брабантцев – будто распинать его вот-вот потащат. Лицо у Константина растерянное, в красных пятнах. Взгляд Бертранов поймал, прошептал:

– Что вы делаете, брат? Опомнитесь!

Бертран велел наемникам:

– Отпустите его, только оружие не отдавайте.

Те Константина выпустили.

Бертран шагнул к нему навстречу, опущенный меч в руке держа. Потом вдруг резко мечом дернул – Константин поневоле отпрянул.

Бертран засмеялся.

– Что стоите? – сказал он младшему брату. – Бегите, догоняйте жену! Не хотите же вы потерять Агнес де ла Тур, как потеряли ее приданое?

Константин хрипло спросил:

– Где Гольфье?

– Цел и невредим. Небось, возле дядьки Рено трется и ревет.

– Нет уж, – сказал Константин. – Мой сын никогда не плачет.

– В меня пошел, – хмыкнул Бертран. – Вы-то всегда были плаксой… Ну, идите, идите. Бегите к Адемару, похнычьте у него на плече. Может, опять вам войска в помощь пришлет, чтобы меня отсюда выкурить.

– Я ненавижу тебя, – проговорил Константин.

Бертран наконец подошел к нему вплотную, тронул за плечо и слегка подтолкнул к лестнице.

– Вот и хорошо, – сказал он. – Ступайте, ступайте.

* * *

Проснувшись от странного шума, девочка Эмелина спросила:

– Почему так темно? Еще ночь?

– Ночь, – отозвалась служанка.

– Я ничего не вижу, – пожаловалась Эмелина. – Зажги факел.

– Боязно, – сказала служанка.

Дочка Бертрана прогневалась.

– Зажги! – повторила она. – Почему все шумят, если ночь?

Зажигая факел, служанка ответила:

– Ваш батюшка опять предал господина-то нашего. Нанес ему удар в спину, покудова тот спал и о худом не грезил.

Эмелина в кровати завозилась, вскочила, в необъятной рубахе путаясь.

– Батюшка опять Аутафорт захватил? – переспросила она. – Война?

– Война не война, – рассудительно сказала служанка, – а вот вам, моя госпожа, лучше бы поспать.

– Нет уж, я хочу посмотреть! А что батюшка сделал со своим братом?

– Выгнал, небось. Не убил же. Родная все же кровь…

– А госпожа Агнес?

– Госпожа Агнес вашему батюшке в рожу наплевала и сама ушла, – сообщила служанка. – Ох, опять все большой кровью кончится…

Эмелина сказала:

– А мне нравится Аутафорт. Я бы хотела здесь жить. Всегда.

* * *

Братья Эмелины в разбойном нападении на Константина не участвовали. Оба на отца обиделись: не доверяет он им, что ли?

Ибо таков был этот Бертран де Борн: сам с людьми зачастую бывал весьма высокомерен и небрежен; те же неизменно платили ему обожанием.

Лето 1184 года, Аутафорт

Бертрану 39 лет

Едва только аббат Амьель узнал о предательстве, которое совершил Бертран де Борн по отношению к своему младшему брату, как от огорчения слег. Был аббат уже ветхим, хрупким, и огорчать его никак не следовало.

И вот приезжает в Аутафорт один монах из Далона. Верхом, всякое смирение отринув.

Да какое там – «приезжает»! Галопом прискакал, коня осадил и закричал у ворот во все горло:

– Отворяй, Бертран! Отворяй, безбожник! Живо отворяй ворота, говорю тебе!

Лучник Эмерьо на стене сидел, от скуки в пролетающих высоко ласточек целился, однако не стрелял – нравились ему птицы. А тут внизу орать начали, Бертрана поносить и требовать, чтоб в замок впустили. Для развлечения и в этого, который внизу бушевал, прицелился. Но и в него стрелять не стал: признал монаха, а Эмерьо был католик.

Цистерцианец на удивление быстро добился своего. Как только Бертрану сообщили, кто прибыл и с какими речами в ворота стучит, так сразу прибежал Бертран и самолично гостя встретил.

Тот, потом и пылью покрытый, тяжко дыхание перевел. Бертран его в тень проводил, на галерею, сам воды ему поднес.

И сказал цистерцианец:

– Аббат Амьель весьма огорчен.

– Знаю, – ответил Бертран.

Монах яростно на Бертрана поглядел, прямо в глаза:

– А вы не могли как-нибудь так сделать, Бертран, чтобы не огорчать аббата?

– Не мог, – сказал Бертран.

Монах кулаком ему погрозил.

– Ведь вы еще тогда знали, что предадите Константина, когда клятву давали и навеки примириться с ним обещали.

– Да, – не стал отпираться Бертран. Смысла лгать не было. Да такое и не в характере Бертрана.

Монах крест с пояса рвать начал, Бертрану под нос совать.

– Как же вы могли! Вы же крест поцеловали, вы же присягнули!..

– Нет уж, – возразил Бертран. – Креста я не целовал. Не было такого. Не стал бы я этого делать, коли предательство заранее задумал. Так, на словах кое-что пообещал, да после призабыл как-то, из памяти вылетело…

Монах утомленно вздохнул. Ярость отпустила его, и он сразу почувствовал себя усталым.

– Болен аббат, – сказал он Бертрану. – Слег от печали по вашему неразумию и злобности.

Бертран глаза в сторону отвел. Амьель – друг отца, друг сеньора Оливье.

Проговорил совсем тихо:

– Но что же я мог поделать? Я всегда знал, что буду владеть этим замком… А как получилось, что аббат узнал обо всем так быстро?

* * *

Константин нашел домну Агнес в аббатстве. Спала, накрытая рогожей, в странноприимном доме, где останавливались паломники, отправлявшиеся к Богоматери в Пюи. То ли не признали ее, когда явилась ночью и слезно попросила приюта, то ли сама захотела, чтобы за паломницу ее считали.