Москва силиконовая - Маша Царева

Он отреагировал спокойно, даже заботливо: обнял меня, погладил по волосам, укутал мои ноги кашемировым пледом, принес стакан теплого молока с шоколадным печеньем и сказал, что у него кое-что для меня есть. А я – идиотка, дура, самоназванный кентавр – решила, что это, наверное, кольцо. Накануне он как раз представил меня своим родителям. Они жили в загородном доме на Новорижском шоссе, отец был банкиром с вялой линией подбородка и давно потухшими глазами, мать – худощавой экс-балериной с карикатурно лошадиным лицом и манерами версальской фрейлины. Вся в брильянтах, несмотря на то что был полдень, в полном макияже, с салонной укладкой. На обед подали окрошку в серебряной супнице. Обслуживала нас горничная в настоящей форме – черное платье, кружевной передник. Хорошо поставленным голосом мать рассуждала о скачках в Аспене, очередном уволенном садовнике, каком-то ателье, где великолепно шьют портьеры. Она почти ничего не ела и укоризненно посмотрела, когда я потянулась за лавашом. В общем, это было скучно до оскомины, но потом мой мужчина сказал, что я вроде бы всем понравилась. Так что бархатная коробочка была бы логична.

Но вместо нее я получила визитную карточку семейного гинеколога.

– Он все сделает, это безопасно. Ты ему не плати и чаевых не давай, скажи, чтобы записали на мой счет.

– У тебя… Открыт счет у гинеколога? – Я сначала решила, что он шутит.

– Дорогая, у половины московских мужчин открыт счет у гинеколога, – невозмутимо усмехнулся он.

Вот и все.

Может быть, можно было как-то жить с этим дальше. Но все равно все было бы по-другому – и кентавром я больше не была, и не чувствовала в своей груди теплого общего сердца.

Я записалась к гинекологу, это была уютная частная клиника, дорогая, мне поставили капельницу, и больше я ничего не помнила, и ничего не почувствовала. Проснулась с пакетом льда на животе, медсестра принесла мне яблочный сок и мятных карамелек, мне позволили выспаться, а потом мягко выставили вон.

Я вернулась домой, и в тот вечер мне позвонила мама.

Она возбужденно рассказывала, как всегда, о Челси – о том, что та выиграла какой-то школьный конкурс рисунка и ей вручили диплом с золотым тиснением и подарили многотомную энциклопедию. Это был школьный конкурс, но мама держалась так, словно Челси стала нобелевским лауреатом. «Ах, если у тебя когда-нибудь будут дети, хоть бы они были похожи на мою Челси! Кстати, тебе бы с этим поторопиться, все-таки уже двадцать пять!» – не к месту заметила она перед тем, как отсоединиться.

– Она никогда мне об этом не говорила, – тихо сказала Челси. – Вообще никогда. Если бы я знала, что она так мною восхищается. Мне-то казалось, она меня вообще не замечает.

– Я сама в замешательстве. Не понимаю, почему она такая.

– Есть одна идея… – нахмурилась Челси.

И рассказала, как однажды, очень давно, ей было то ли семь, то ли восемь лет, она ночью вышла на кухню попить, и застала там маму с соседкой из дома напротив, и они пили шампанское, и, видимо, уже давно. Во всяком случае, под столом было три пустые бутылки, а их лица были румяными, а голоса слишком громкими. Мама плакала и громко жаловалась на жизнь, путая слова, с чудовищным акцентом, она так и не выучила как следует английский. Соседка слушала ее, подперев мясистый подбородок натруженной красной ладонью. Она работала на каком-то заводе, была некрасивой, коренастой, примитивной и грубой – не очень-то подходящая компания, но мама почему-то нашла именно в ней благодарного собутыльника и вынужденного исповедника.

Мама рассказывала о своей старшей дочери Даше, которая в свои семнадцать лет имела смелость отказаться от семьи, не поддержать общего решения об иммиграции, остаться в опасной, серой, грязной стране, где могут убить за пачку фруктовой жевательной резинки, где все мужчины либо пьют горькую, либо бритоголовые братки, либо нищие голодные художники, где нет ни будущего, ни перспектив. И вот Даша, своенравная, глупая, нахальная, променяла розовые закаты Майами на это сомнительное непромытое пространство, и, похоже, не раскаивается, и вообще – ей все хрен по деревне, такая черствая, черствая.

– Не верится, что я ее воспитала, – плакала мама. – Она совсем не похожа на меня, я не научила ее любить! Как я уговаривала ее приехать, так уговаривала! Ни разу не собралась. Мне-то сначала было невозможно, я ждала грин-карт. А потом это такие деньги, а она все-таки молодая, что-то там зарабатывает. Могла бы и выбраться к матери. И не позвонит лишний раз. Я думала, появится вторая, станет легче. Нет, ты не подумай, ее люблю. Но она совсем другая. Я ее не понимаю. Она такая маленькая еще, но уже совсем американская. Говорит без акцента и думает совсем по-другому. Даша мне была ближе, конечно. Ой, что я несу, сама не знаю, прости меня Господи!

Челси замолчала. Догорела наша ароматическая свеча. В комнате было душно и тошнотворно пахло химическим апельсиновым концентратом. Надо было бы дойти до окна, распахнуть форточки, но почему-то я чувствовала себя такой слабой, будто неделю провалялась с температурой. Так и сидели, пока совсем не стемнело и я не перестала различать ее замерший силуэт.

Тогда я собралась с силами и сказала:

– Ну здравствуй, что ли.

– Что? – удивилась Челси.

– Похоже, мы только сейчас по-настоящему познакомились. Поэтому привет, меня зовут Даша, и все такое.

Она протянула руку, и я пожала ладонь.

– А меня зовут Челси, и я алкоголик!

Мы обе рассмеялись. Это был тот особенный сорт неловкости, который предшествует чему-то грандиозному, может быть, настоящей близости. Признаться, не ожидала в свои тридцать четыре года такое испытать.

– А у меня от духоты сейчас начнутся галлюцинации, – призналась я. – Может быть, распахнем окна, а пока тут проветривается, где-нибудь поужинаем?

Она радостно согласилась. Мы наскоро собрались – джинсы, свитера, капельку любимых духов L’Artizan на виски. Отправились в пиццерию, которая находилась на первом этаже нашего дома. Заказали столько, словно были не нежными оранжерейными розами, а борцами сумо в соревновательный сезон. Официанты косились на нас подозрительно и все спрашивали: «Вам с собой? Может быть, упаковать с собой?» Пришлось в конце концов гаркнуть на одного из них: «Вы что, будете это спрашивать каждые семь с половиной минут? Да, у меня хороший аппетит, и я этим горжусь, ясно?» И вот на покрытом клетчатой скатертью столике теснились тарелки с салатами, два огромных блюда с пиццами, свежие соки, красное вино, четыре креманки тирамису. Это был длинный, счастливый вечер. Как будто бы желанное свидание – только еще лучше. Я ни за что не смогла бы упрятать это чувство в сосуд вербальной формулировки, настолько оно было незнакомое, странное, будоражащее. Наверное, для кого-то банальное. А я, я-то всегда считала себя волком-одиночкой, гордилась тем, что отношусь к поколению эмансипированных городских эгоисток.

Наверное, со стороны мы были похожи на близких некогда подруг, которые не виделись сотню лет. Челси рассказывала о какой-то ерунде: своей собаке Джонсоне, и своей умершей собаке Жаке, и соседском мальчике, с которым впервые поцеловалась, и о каком-то татуировщике, в которого была целый год платонически влюблена. Однажды написала ему любовное письмо, присвоила стихотворение Байрона «She walks in beauty…», бесхитростно заменив she на he. Долго мучилась, как передать? Одна из подруг, еще более безголовых, чем сама Челси, подсказала «гениальное» решение – надо привязать письмо к ошейнику его собаки. А у него был, на минуточку, стаффорд. Ей еще повезло, отделалась легким испугом и вырванным из любимых джинсов клочком. Пришлось бежать со спринтерской скоростью три квартала подряд. Письмо так и осталось у Челси, впрочем, ненадолго, через полгода она подсунула его учителю истории, который, естественно, быстро разоблачил наглую плагиатчицу и вызвал в школу ее родителей. А татуировщик недавно умер от передозировки героином. О своих подругах рассказывала, о каникулах в Нью-Йорке, где ее лучшую подругу Сару заразили хламидиозом, а она потом обвинила во всем Челси, потому что именно моя сестра подговорила ее сбежать ночью и отправиться в сальса-бар, и именно Челси первая заговорила с мексиканским барменом. О ненавистной учебе, о том, как она мечтает добиться успеха на сцене и навсегда забыть о синусах-и-мать-их-за-ногу-котангенсах.