Станислав Лем - Геннадий Прашкевич

Летом 1964 года в краковском Литературном издательстве вышла ещё одна книга Станислава Лема — «Сказки роботов», небольшая, изящно оформленная в чёрно-белых тонах. Обложку и иллюстрации выполнил Шимон Кобылиньский (1927–2002), известный в Польше график и карикатурист. Конечно же, на рисунках оказались модные в то время перфоленты. Кто мог подумать, что век этих перфолент окажется таким коротким!

Свои кибернетические сказки Лем написал в стилистике Яна Пасека (1636–1701) и Генрика Сенкевича (1846–1916). «Это лишь элементы стиля, — говорил он позже в одном из своих интервью. — Я использовал этот стиль потому, что Сенкевич удачно накладывался на нужные мне традиции польского языка, — это их прекраснейшие страницы. Впрочем, “Трилогия” — это тоже не совсем Пасек, а лишь Пасек, “пропущенный” через Сенкевича. Может, потому я и привязывался к этому образцу, что мне всегда казалось, будто мы уже находимся за границами прекраснейшего периода нашей прозы. Но это только предположение, никакая не уверенность. Одновременно я сознавал, что использовать такой образец можно лишь иронически или насмешливо, иначе меня подстерегала опасность скатиться в декадентскую вторичность».

«Сказки роботов» — это своеобразный фольклор мира будущего, населённого разнообразными роботами. При ближайшем рассмотрении видно, что в этом мире множество откровенно архаических деталей — там есть короли и империи, рыцари и принцессы, войны и драконы (кибернетические, естественно). Человек встречается в этом мире крайне редко, он там — почти сказочное существо, и никому и в голову не взбредёт, что именно человек, именуемый в этом мире бледнотиком (в оригинале это звучит более звучно: блядавец, Bladawiec. — Г. П., В. Б.), когда-то создал первых роботов. Тем не менее бледнотики считаются существами весьма коварными, и редко кому удаётся одолеть их так, как удалось, например, отважному рыцарю Эргу Самовозбудителю.

Чувствуется, что Лем работал над книгой с удовольствием и в очередной раз дал полную волю воображению, юмору и словотворчеству. Смешение архаичного стиля со множеством неологизмов, конечно, доставило немало хлопот переводчикам этих сказок. «Я отдаю себе отчёт в том, что очень затрудняю, а временами даже делаю невозможной работу своих переводчиков, когда нашпиговываю книги определениями, которые могут быть понятны лишь на польском языке, но ничего тут не поделаешь, — говорил Лем. — Всё же, что касается неологизмов, я ограничиваюсь минимумом. Если бы я на самом деле взялся придумать язык какой-то иной эпохи, то потратил бы полжизни на то, чтобы написать совершенно непонятную книгу, разве что добавил бы к ней словарь с энциклопедией, также придуманной мной. А пока скажу, что я всё-таки стараюсь избегать невольной юмористики и позволяю себе развлекательное словотворчество лишь в произведениях гротескового направления».

В сборник «Сказки роботов» вошли рассказы, главными действующими персонажами которых были гениальные конструкторы Трурль и Клапауций. К ним в будущем Лем вернётся ещё не раз, потому что изобретательность героев позволит ему самому «реализовать» множество необычных замыслов.

Несмотря на кажущееся благополучие, в переписке Лема и Мрожека в конце 1964 года преобладают явственные пессимистические нотки. Мрожеку неуютно вдали от родины, но и возвращаться не хочется. Лем в ответ пишет пространное письмо, в котором, видимо, в первый (но, конечно, далеко не в последний) раз подводит некоторые итоги своей жизни и деятельности.

«Я автор семнадцати книг; общий их тираж — два с лишним миллиона; книг моих в стране не найдёшь, потому что они все раскуплены. Я занимаюсь не только художественной литературой, но и научными пророчествами, и в результате состою из двух половинок, точнее, моя скорлупка из них состоит, так что я могу, в случае необходимости, прятаться в одной или другой. Все мои сочинения делятся на старые книги, такие как “Астронавты”, благодаря которым я и получил все эти тиражи и переводы, и на более поздние, практически не рецензируемые. Уже два года я не имею на них никаких рецензий, кроме упоминаний в рубрике издательских новостей в “Польской Газете”, например. Можно было бы изобразить внутреннюю безучастность по отношению к такому всеобщему игнорированию, но я считаю, что “Рукопись, найденная в ванне”, так же как и “Солярис”, и “Сумма технологии” являются определёнными культурными фактами, или, точнее, предложением таких фактов. Поскольку я не нашёл ни резких противников, ни блистательных оппонентов, ни восторженных поклонников, я не стал основателем никаких движений, не увидел обмена мнениями вообще ни на какую тему. В этом смысле я со всеми своими миллионными тиражами вообще не существую. У меня популярность довоенного Марчиньского[42]. Позавчера, будучи у Скурницкого в Литературном издательстве, я просмотрел все заботливо собранные рецензии и отклики на мои книги. Должен сказать, что всё это абсолютная белиберда. Например, единственную рецензию из 30 строк, которой удостоена “Сумма технологии”, написал тип, который назвал меня “гением мистификации”.

Таковы результаты моей деятельности, дорогой Мрожек.

Я считаю, что писателю нельзя игнорировать отклик общества на его творчество, а потому пишу дальше (а что ещё можно делать?), но делаю для себя соответствующие выводы. Принимая во внимание прежде всего, что, во-первых, ситуация смешная, а во-вторых, что не может быть права одна личность — против всех. Признание личности, работающей в области культуры, современным ей поколением является принципиально важным фактом. Не стоит рассчитывать, не будучи смешным, на признание последующих поколений. Загробное признание вообще ничего не стоит и не имеет никакого значения. Вот и всё. Ведь я пишу не для каких-то там будущих поколений, да и вообще их признание в лучшем случае может иметь характер исторического сожаления (ах! а ведь он был предтечей! глупые они, эти наши предки, что не поняли его, и т. п.). Общественный отклик, конечно, может быть спорным. Однако тот, кого считают шутом, когда сам он себя считает пророком, вынужден принять шутовской колпак и в дальнейшем хотя бы внешне, хотя бы частично от позиции провидца отказаться. Можно быть спорным явлением в культуре, и это даже неплохо, — но когда ты оказываешься вне, когда тебя игнорируют, невозможно не сделать из этого выводы. И речь тут не о героизме одиночества, а о самом обычном рассудке».

И далее: «Так что, несмотря на весь мой библиотечный запас, дорогой Мрожек, меня нет нигде, я — Робинзон в космическом масштабе. Я сам напридумывал все эти свои информационные бомбы и прочее, но оказался проигнорированным дважды, как со стороны науки, так и со стороны литературы, как со стороны философии, так и со стороны критики. Думаешь, я жалуюсь? Нет, совсем нет. Это просто факты. Мне бы хотелось дискутировать с академиями, потому что есть о чём дискутировать, а меня приглашают на встречу с молодёжью из экономическо-железнодорожного техникума. Что я могу сказать этой молодёжи?»