Ведьмы цвета мака - Екатерина Двигубская

— А Великая Октябрьская социалистическая революция?

— Ну, Россия всегда между нот. У нас особый слух и восхитительный инстинкт саморазрушения. Нет, наврал. Только здесь живёт желание — нищее, пьяное, среди вони, прикованное наручником к батарее, питающееся собачьим говном. Ты женщина, достойная этой страны, в тебе есть мятеж, неприкаянность. Со страниц Шекспира несёт потом и помоями. Старое кино наивно, но смотреть его до ужаса страшно, хотя нет тебе ни отрубленных голов, ни валяющихся по всему городу трупов, а только скрип качелей и брошенный детский мяч. Тебя можно любить или очень — до самозабвения, или никак, по-другому никто не выдержит.

— Слова, слова, слова! Не верю в них. Болтливые мужчины страдают импотенцией. Интересно, о чём мы будем говорить, когда выговорим все слова о любви? У меня уже оскомина на зубах.

— Где спички, трогательная моя девочка?

— Сколько раз повторять, вон там красная кнопка, от неё зажигается плита. Я же просила не наливать воду из-под крана. Вот стоит фильтр.

Марина опустила руки в таз с мыльной водой, кожу неприятно жгло. Она не понимала, зачем этот человек так много говорит, зачем мужчины вообще так любят поучать. Где-то заиграла «Лунная соната».

— Ну, вот тебе и Хичкок! Сначала кто-то шатается по квартире, потом музыка, — пробормотала она. Марина опять посмотрела в воду, по рукам бегали мыльные пузыри. Она обернулась на Ивана, у неё было заплаканное лицо с покрасневшими глазами, уставшим цветом кожи. Иван провёл ладонью по её носу, схватил за кончик, женщина мотнула головой, он поднял её на руки и унёс в спальню.

…Тем временем, пока Марина и Иван предавались плотским утехам, Оскар, тот самый молодой человек, что подносил еду посетителям пиццерии, вышел на улицу. Небо, распустив толстое брюхо, устремило на него яркие, промытые прохладой звёзды, а луна засеребрилась смехом. Молодой человек, предвкушая долгую прогулку, остановился застегнуть куртку, но шарф неловко застрял в «молнии». Послышался звонок, и в дверях пиццерии показались его коллеги. Оскар хотел было попросить, чтобы ему помогли, но отвернулся и двинулся дальше, глядя на луну, которая качалась в синей густоте, подложив себе под голову тучу.

Около телефонной будки он заметил старика, играющего на аккордеоне, у него было приятное восточное лицо с беззубым ртом. Он пел так протяжно, что казалось, его голос окутывает улицу туманом. Глаза старика приветливо улыбались, а губы с ними спорили, сложившись в грустную дугу, спина была прямой, и на неё нанизывалось стариковское достоинство. Молодой человек положил сто рублей. Нищий величаво поклонился. Оскар не выдержал и спросил:

— Какой сегодня день?

— Хороший, — нараспев ответил нищий.

Рядом с ним мяукнул котёнок. Оскар погладил его рассыпчатую шерстку.

— Продайте?

— Не могу, — продолжая петь, ответил нищий.

— Тогда можно, я куплю ему молока?

— Можно.

На тротуар упала золотистого цвета зажигалка старика.

— Пусть к твоим ногам падает всё золото мира, — сказал нищий и спрятал озябшего котёнка за пазуху.

— Я сейчас…

— Иди, иди!

Когда Оскар принёс пакет молока, старика нигде не было видно, на земле беспомощно мяукнул котёнок. Оскар взял его на руки, зверёныш, дрожа, попытался залезть за пазуху. Молодой человек извинился за то, что не работает «молния», и предложил ему карман.

Вверху, в горящем окне, стоял женский силуэт и вслушивался в темноту, девушка открыла оконную раму и свесилась вниз — по улице шёл большой кенгуру с выглядывающим из кармана кенгурёнком, а за ними следовала мелодия.

Всё неожиданно стихло, Наташа вернулась в свет и оперлась руками на стол. На клочке бумаги была набросана модель юбки, всего несколько штрихов, а какая слаженность и ловкость линий! Наташа оторвала ладони от блестящей поверхности стола, ей стало неприятно от того, что там остались влажные следы. Она посмотрела на свои работы — бумага та же, фломастеры те же, одна кровь в жилах, а всё не то. Девушка рванулась к телефону.

В трубке послышалось учащённое дыхание и сдавленный голос Марины. Наташа зажмурилась, сделалось стыдно и больно одновременно, она никак не могла представить, что Марина может заниматься любовью, что она извивается в постели, раздираемая стонами, с раскинутыми ногами, загнанная под мужчину, который вторгается в её мокрое, склизкое лоно. Наташе было противно, невыносимо думать об этом, хотя она столько раз видела тёткиных любовников. Она бросила трубку и поднесла к самым глазам Маринин набросок, он вонял похотью. Наташе захотелось Вадика, она опустила рисунок вниз, так низко, что из губ вырвался сдавленный звук, она упала на стол, с силой стукнувшись об угол.

В открывшейся без стука двери появилась Зина, как Наташе показалось, мать смотрела на неё с презрением. Зинино лицо было словно разобрано на сотни картонных кусочков таинственного паззла, который кто-то когда-то бросил в саду, чтобы он мок и кис под дождём, так и не обретя той законченной цельности, к которой стремится всякая женщина. Потерянность, смешанная с недоверием, и тупой весёлостью, проступали в каждой черте её неповоротливого лица.

— Наташка, ты чего?

— Думаю.

— Ты разве умеешь?

— Умею! — Наташа вскочила и с яростью навалилась на дверь, выпихнула мать из комнаты.

— Да что с тобой?!

— Надоела. Иди спать!

— Ты как с матерью разговариваешь, дрянь такая? Ещё раз такое услышу, так по морде надаю, что мало не покажется!

От злости Наташу начало трясти, она порывисто открыла дверь, занесла руку, Зина съёжилась и побледнела.

— Совсем взбесилась! — шёпотом сказала она.

В это же время Иван стряхнул с себя женские руки и решительно отправился в лабораторию, а Марина, тщательно заперев за ним дверь, побрела чистить зубы. Обессиленная, с зудящими сосками, она бормотала себе под нос, что воистину слова созданы для того, чтобы врать! И что же ей делать — эдак она навсегда останется бедной! Марина рассматривала своё сонное отражение и не без гордости думала, что торговать собственными чувствами она никогда себе не позволяла, в каком бы бедственном положении ни находилась. Нёбо немного разъела паста, свет невыгодно падал на лицо, пальцами Марина раздвинула складки вокруг губ. Когда она была ребёнком, она любила точно так же растягивать кожу, только тогда не было морщин. Лицо менялось, а человеком она оставалась одним и тем же — наивным, легкомысленным, полным разнообразнейших предчувствий. Ей всегда казалось, что она может всё, абсолютно всё, и в то же время это бережно хранимое чувство странным образом переплеталось с постоянным волнением о человеческой беспомощности и убогости…

Оборвав свою мысль, она вышла из ванной комнаты — завтра хоть и воскресенье, но надо рано проснуться, пойти в ателье, отсчитать необходимое количество денег и поехать далеко-далеко выбирать оборудование.