Пой,даже если не знаешь слов - Бьянка Мараис

Никакие комплименты не могли развеселить Эдит, и наши дурацкие шутки тоже провалились.

Моей единственной компанией, не считая Кэт, был Элвис, и даже он, казалось, погрузился в тоску. Он терял перья – сначала по одному-два, потом целыми пучками; пел он теперь только “Не плачь, папочка”[74]. От этой песни Эдит вздыхала еще печальнее и наливала себе еще больше спиртного. Как-то мы врубили пластинку Пресли и принялись вихлять бедрами и вытягивать губы, как делает Элвис, – видели это в кинотеатре, но Эдит выбралась из комнаты, оглядела меня, воскликнула: “Господи, спаси и сохрани!” – и вернулась в постель.

И хотя мы провалились по всем пунктам, беспокойство за Эдит, составление планов и наблюдения, как ухудшается ее состояние по мере увеличения потребляемого алкоголя, позволили нам отвлечься от собственной боли. К тому времени я в попытке договориться с горем разработала сложную систему разрешений и запретов. Говорить о своей грусти или показывать эту грусть было нельзя, ведь нас могли услышать и увидеть родители.

– Просто думай счастливые мысли, – сказала я Кэт в тот день, когда нам было особенно одиноко, и она расплакалась.

– Я и думаю счастливые, – всхлипнула она.

– Какие?

– Как мама читала нам истории перед сном, и говорила смешными голосами, и разрешала нам отвечать смешными голосами.

– Это хорошо. А помнишь, как папа сажал меня на колени, ручкой соединял мои веснушки и называл созвездия, которые сумел найти?

– Помню. Мне тогда хотелось, чтобы у меня тоже были веснушки.

– Если ты думаешь о хороших временах, почему ты плачешь?

– Мне грустно вспоминать хорошие времена.

Я поняла, что слишком счастливые воспоминания ведут к тоске и безнадежности, поэтому вспоминать следует умеренно счастливое. Это было как качаться на доске, слишком большой груз на том или другом конце эмоционального спектра мог перевесить. Следовало устроить так, чтобы Кэт пребывала в устойчивом равновесии. Поэтому умеренно счастливые воспоминания и стали разрешенными к трансляции – семейные трапезы, поездки куда-нибудь, как мы сажали в саду рассаду.

– А помнишь, когда Мэйбл…

– Мы не говорим про Мэйбл, – напоминала я. – От этого ты тоже плачешь! – Мне приходилось быть сверхбдительной.

Даже когда я пыталась не дать Кэт заплакать, я понимала, насколько нелогично действую. Для моих родителей она так и осталась невидимой, так что ее слезы и не считались. Считались только мои слезы; только мои слезы надо было контролировать, вытирать и сдерживать. Если на то пошло, Кэт нужно было плакать – лить слезы и горевать за нас обеих, потому что, когда Кэт плакала, ужасная тяжесть у меня в груди немного рассасывалась. Но я не могла смотреть, как она плачет.

Я начала выходить из квартиры одна, без Кэт. Мамина тушь всегда была со мной, куда бы я ни направлялась, с ней я чувствовала себя храбрее, словно до тех пор, пока она у меня в кармане, ничего плохого со мной не случится.

Я даже решилась ходить в парк, сидеть там на качелях, или в бакалейную лавочку – купить конфет. Хозяин Мистер Абдул смотрел на меня грустными глазами – Эдит рассказала ему про моих родителей, и он разрешил мне записывать покупки на счет Эдит, хотя, подозреваю, он так и не взял с нее деньги за конфеты.

Мистер Абдул не был белым, но не был и черным. Коричневым, как Кинг Джордж, он тоже не был, и это сбивало меня с толку. Если люди не принимают правильного цвета, как узнать, кого надо бояться?

Как-то после обеда парикмахерша Тина, увидев, что я прохожу мимо, поманила меня в салон.

– Я получила твое заявление о работе, Робин, – сказала она. – Прости, я не могу нанять тебя, хотя ты бы показала класс! Но мне нужен кто-то с опытом побольше и знающий парикмахерское дело хоть немного. Но, может, я тебя подстригу? Бесплатно?

– Ладно, – сказала я.

Меня никогда еще не стригли в парикмахерской, отец всегда стриг меня сам – дома, в ванной.

– Спасибо. Только не делайте ничего с челкой.

– Но она скоро совсем отрастет и будет закрывать глаза.

– Мне так нравится. – На самом деле мне просто не хотелось, чтобы она трогала челку, подстриженную отцом.

Тина проворно вымыла мне голову, я пересела к зеркалу – на две подушки, которые подняли меня до нужной высоты, – и почувствовала, как Тина проводит пальцами по моим волосам. Ее движения напомнили мне отцовские руки, и я перенеслась в тот последний раз, когда он велел мне сесть на скамеечку для ног, а сам устроился за мной на краю ванны.

– Зажмурься, Конопатик, – велел он и обрызгал мне волосы водой; облачко из пульверизатора осело на меня, как вздох. Зубцы гребня защекотали кожу: отец мягко расчесывал узелки. – Не открывай глаза. – И он нахлобучил мне на голову глубокую миску.

Холодные ножницы коснулись затылка – отец вел лезвиями вдоль края миски. Пощелкиванье ножниц звучало колыбельной, убаюкивая. Пряди волос падали мне в раскрытые ладони, лежащие на коленях, и я представляла себе, что в ладони ложится снег. Я соскользнула в сон и проснулась от того, что отец сильно дул мне в лицо, убирая короткие волоски, застрявшие на ресницах.

От воспоминания об отце – о запахе его воды после бритья и мятной жвачки, о его крепком теле, прижавшемся ко мне сзади, – стало невыносимо грустно, и предательские слезы защипали глаза.

Я должна выбраться отсюда.

– Я забыла! У меня же совсем нет времени. – Я спрыгнула с кресла. – Мне надо домой.

Тина что-то кричала вслед, когда я выбегала из салона, с мокрых волос капало, но я не обернулась.

Мистер Пападопулос, когда я зашла к нему проверить, прочитал ли он мое заявление, сказал, что не имеет права нанимать на работу детей, но настаивает, чтобы я взяла в подарок газетный кулек с рыбой и картошкой. Еще он деликатно попросил меня никогда не повторять ту греческую фразу, которой Эдит меня научила. Наверное, это были очень, очень скверные слова. Безработная, я была для Эдит совершенно бесполезна, и последние наши с Кэт планы провалились.

Однажды – когда меня уже тошнило от путеводителей Эдит, нытья Кэт и постоянных опасений, что явится соцработница, – я взяла из тумбочки Эдит немного мелочи и села в автобус, идущий до городской библиотеки Йоханнесбурга. Сойдя, как сказал мне водитель, на углу Коммишенер-стрит и Симмондс-стрит, я немного побродила возле огромного здания с колоннами, набираясь храбрости, чтобы войти.

В библиотеке я довольно быстро нашла детский отдел и двинулась вдоль бесконечных рядов, ведя пальцем по корешкам и вдыхая легкий запах пыли. Я вытаскивала с полок книги, отыскивала своих любимых авторов, излюбленных героев и обожаемые истории и складывала тома один на другой, пока руки у меня не заболели от тяжести. Затем нашла пустой стол и сгрузила все на него, готовая к тому, чего все это время желала, – с головой погрузиться в чтение. Не знаю, как долго я так просидела, но, листая страницы, читая отрывки оттуда и отсюда, я забыла свои печаль и одиночество.