Книга для неидеальных родителей, или Жизнь на свободную тему - Ирина Млодик

На улице в тусклом свете фонарей суетились пожарные, люди из соседних домов, задрав головы к самой крыше, возбужденно обсуждали происходящее. Ей не верилось в то, что все это происходит с ней, с ее ребенком, с тем самым домом, который она так любила. Неверие давало силы действовать. Позвонить. Договориться. Отправить ребенка к дедушке, благо что настоящие морозы еще не наступили и даже без куртки можно добежать до метро. И ждать.

Ждать – было самое худшее. Задрав голову к ночному небу, она видела, как огонь пожирает крышу ее дома, как лопается окно в комнате, где несколько минут назад сидел ее сын. Время раскололось надвое: там вверху огонь пожирал всю ее прошлую жизнь беззаботно и стремительно. Внизу сновали пожарные, но казалось, что они двигаются как будто в замедленном кадре кино. Третий шланг никак не хотел включаться, и спасительная струя воды так и не забила на ее горящую крышу. Понаехавшее телевидение слепило светом. Стоявшие рядом люди стали обсуждать возможность взрыва. Пожарные и вправду начали оттеснять всех из двора на улицу.

Она не могла смотреть, как горит ее любимый дом, как горит ее прошлая жизнь, в которой было так много хорошего, как превращается в пепел ее миф о том, что где-то есть место, способное укрыть и защитить ее. И слышать возбужденный, но беззаботный разговор людей, чьим домам ничего не угрожало, о возможном развитии событий тоже была не в силах. Она прощалась со своим домом, корила себя, что не схватила ноутбук с только что дописанной книгой, что могла бы взять еще что-нибудь ценное, но не знала что. Бриллиантов у нее не было. Больших денег тоже.

В организме творилось что-то невероятное, похоже, он совсем забыл про грипп и температуру и весь превратился в тревогу. Мысль о том, что будет теперь с ее домом, сжимала все внутри, не давала дышать, подкашивала ноги. «Надо дышать», – вспомнилось ей из учебников. Надо дышать и ходить. Делать простые вещи. И она стала мерить шагами улицу. «Дышать и ходить. Не думать. Я ничего не могу сделать, чтобы помочь моему дому. Я не смогу ничего узнать, пока пожар не закончится…» Монолог и движение, как могли, спасали ее от одиночества, тревоги и полной беспомощности.

Только наутро она вернулась к дому. Площадки были залиты водой. Ее останавливали какие-то люди, пожарные инспекторы объясняли ей про крышу, загоревшуюся у соседки от халатности сварщиков, ей подсовывали какие-то акты, которые она, не глядя, подписывала прямо на лестнице. Ее отупевшая от болезни и боли голова не умещала в себя всех этих людей, их сочувственные взгляды, вопросы и реплики.

Когда она наконец открыла уцелевшую дверь, запах мокрой гари ударил ей в нос, вид обгоревшего потолка вошел в ее мозг и остался там навсегда. Ноги сразу же промокли: вся квартира была залита водой, в коридоре лежал ее изящный сапожок, на котором были видны отчетливые следы больших сапог пожарных. Все это убедило ее в реальности прошлой ночи. Ноутбук был цел: в походной чуть влажной сумке сохранился ее труд последних двух лет – ее первая книга. Были целы и некоторые вещи, бережно сохраненные шкафами. Это радовало, даже нет – это было сродни чуду, потому что на самом деле со всем этим она рассталась еще вчера, в своем темном дворе под вой пожарных сирен.

В спальне вид льющейся с потолка воды прямо на ее кровать, укрытую светлым покрывалом, вызывал изумление. В ее спальне не должна литься вода. Это неправильно. Комната ребенка, заваленная рухнувшим потолком, с трудом напоминала то место, где когда-то жил ее сын. Когда она зашла в гостиную, первое, что бросилось в глаза, – огромная обгоревшая балка, обрушившаяся прямо на диван, который так нежно обнимал ее еще несколько часов назад. И небо. Возле окна крыша прогорела совсем, оставив вместо себя кусок неба. Это было уже слишком для нее. В ее гостиной не должно быть никакого неба! Там должна быть крыша! Почему там небо?! Отчаяние и боль захлестнули так резко, что она едва устояла на ногах, но плакать не могла – слишком много посторонних людей было вокруг. А эта боль, это горе по любимому дому было делом очень интимным. Она не могла плакать. Единственно, что могла выдавить из себя: «Закройте небо хоть чем-нибудь».

Она не плакала еще много дней, убеждая всех, как ей повезло в том, что все живы, собирая уцелевшие вещи, обустраиваясь в снятой на время квартире. Как-то ночью к ней пришла обида, мгновенно переросшая в злость. Она обижалась на свой дом, как будто он был в чем-то виноват. За то, что сгорел, за то, что не уберег ее прошлую жизнь, которую она ему так наивно доверила, за то, что не защитил ее, лишил веры в то, что хоть что-то может быть стабильным и надежным в ее жизни. Она понимала, какая это безумная глупость – злиться на дом, который ни в чем не виноват, но ничего не могла с собой поделать.

Она смогла заплакать только через несколько недель. А увидеться с ним снова – только через несколько месяцев. Открыв дверь, она совсем не узнала его. Строители вынесли все обгоревшие балки, сломали перегородки. Теперь в ее квартире не было ничего: только окна да телефон, одиноко стоящий на полу. Полы были сняты, со стен ободраны обои. Пустое, чужое, неузнаваемое пространство. Все. У нее больше нет дома. Здесь будут жить совсем другие люди. Она больше не верит домам.

Счастье

Они говорили мне: «Живи!», а на самом деле ждали отказа от моей жизни, потому что были уверены, что лучше знают, как мне жить. Я слушался, проживая их жизнь и чувствуя себя несчастным.

Они говорили: «Смотри!», и я переставал слышать. Я послушно уходил в зрение и смотрел туда, куда они показывали. Но там было то, что интересно им, а мой интерес навсегда ускользал от меня, и я чувствовал себя несчастным.

Они говорили: «Слушайся!», и я слушался их, вместо того чтобы слышать свое сердце. Оно забывало, как чувствовать, я терял его, теряя себя, и чувствовал себя несчастным.

Они говорили: «Так нельзя!», а как можно, забывали сказать. И я отказывал себе в чем-то важном, боялся сделать шаг, увязая в нерешительности, не пробуя, не рискуя, не двигаясь, и чувствовал себя несчастным.

Они говорили: «Старайся!», и думали, что если напрягаешься, то движешься к какой-то цели. И я старался, двигаясь непонятно куда, пропуская все самое важное и интересное ради цели, которая все дальше уходила за горизонт. Уставая, я мог остановиться лишь на минуту, но не узнавал местности и чувствовал себя несчастным.

Они говорили: «Будь хорошим!», и я очень старался: подстраивался, улыбался, был всегда на высоте, потому что боялся потерять их любовь. Но мне никак не удавалось стать хорошим для всех, всегда был кто-то, кто был недоволен мной, тогда я чувствовал себя плохим, это приносило мне страдание, и я чувствовал себя несчастным.

Они говорили: «Ты не можешь!» Я верил и отказывался даже попробовать, не смел что-то изменить, считал себя неспособным. Либо, наоборот, сопротивлялся, протестовал, иногда пытался что-то доказать, но только потому, что на самом деле верил, все равно верил им в этом и чувствовал себя несчастным.

Они говорили: «Ты должен!», и я делал, часто ненавидя свой долг и самого себя за ненависть к этому долгу. Часто, кроме этого, совсем не успевая сделать что-то еще, вырывая из себя свое «я хочу», оставляя его в темном углу во власти времени и пыли, и чувствовал себя несчастным.