Кролик успокоился - Джон Апдайк

Как и полагается заботливому деду, он каждое свое действие объясняет Джуди — немножко теории, потом наглядная демонстрация, — и скоро они оба заражаются уверенностью, что эту игрушку, удерживающую их на плаву, можно заставить лавировать, ходить зигзагами, дразня ветер и воду и крадя у них толику их величия и великолепия.

— Я хочу порулить, — заявляет Джуди.

— Понимаешь, какое дело, милая, рулить тут не получится. Это не такой руль, как, скажем, на велосипеде — куда хочешь ехать, туда и поворачиваешь. Тут нужно все время помнить о ветре, подмечать, откуда он дует. Ну да ладно, о'кей, отползай ко мне задом на попке и берись за румпель. Веди лодку носом на тот островок, видишь? С розовым домиком. Так, хорошо. Отлично. Чуточку отклоняешься. Потяни немного на себя, чтобы взять левее. Это называется лево на борт. Влево — лево на борт, вправо — право на борт. Так, теперь я маленько потравлю парус, и как только я скажу: «Поворачивай!» — толкай румпель на меня что есть силы и так держи. Не пугайся, если лодка тебя не слушается — просто до нее не сразу доходит, дай ей секунду на раздумье. Готова? Точно готова, Джуди? Поворачивай! Поворот оверштаг.

Он помогает ей дотянуть румпель, ее маленькой ручки не хватает, чтобы довести дугу до конца. Парус обмякает и беспомощно хлюпает. Гик нервически мотается туда-сюда. Алюминиевая мачта жалобно скрипит в своем плексигласовом степсе. Далеко-далеко, на самом горизонте примостилась неопределенно-серая лепешка танкера, как десятицентовик на высокой стойке бара. Гнутокрылая крачка неподвижно висит в воздушном потоке против ветра и, склонив голову набок, разглядывает их, будто спрашивая, что это они тут делают вдали от родной стихии. Но вот парус начинает работать, и Гарри выбирает шкот; его рука лежит поверх Джудиной ручки и вместе они перекладывают румпель на нужный галс. Оттого что оба они сейчас на корме, нос задрался, и лодка легкими скачками перекатывается через волны. Мерное пошлепывание волн о корпус создает в ушах странный эффект глухоты. Еще немного позабавившись с румпелем и окончательно убедившись, что ничего интересного из этой игры уже не выжмешь, девочка начинает скучать. Она по-детски сладко зевает, и рот ее словно цветок: восхитительные зубки (теперь ведь во всякой зубной пасте есть специальные химические добавки, и нынешним деткам не понять, каким адом были для него зубоврачебные кресла) и плюшевый, дугой выгнутый язычок. Когда-нибудь какой-нибудь мужчина воспользуется этим язычком.

— Здесь как-то теряешь счет времени, — говорит ей Гарри, — но, судя по солнцу, сейчас уже, наверно, почти полдень. Пора нам двигать назад. Надо еще положить время на обратный путь — идти придется против ветра. Не будем понапрасну волновать твою маму.

— Дяденька сказал, он вышлет за нами катер.

Гарри смеется, чтобы ослабить бремя щемящей нежности, которую пробуждает в нем это совершенное дитя, все из меди и света, из ничем пока не тронутой чистоты.

— Ну, речь шла только об экстренных случаях — если с нами случится какая-то серьезная неприятность. Единственная наша неприятность — это что у нас с тобой носы обгорели. Мы же в состоянии вернуться самостоятельно. Это называется «идти в бейдевинде». Главное держаться по возможности круче к ветру. Так, внимание, сейчас я доберу парус и постараюсь взять курс на отель. Вон тот, видишь? Нет, не тот, не крайний справа, а рядом, в виде пирамидки.

Склеенные в общую массу тела отдыхающих на пляже обесцветились, будто и не было разноцветного мелькания ярких купальников — миля за милей тянется вдоль залива длинная сероватая подергивающаяся нить. Вода здесь имеет вид довольно гнусный — совсем не то, что чудится с берега, — какая-то размытая зелень, а под ней другая, глубинная, цвета желчи.

— Дедушка, тебе что ли холодно?

— Есть немного, — признается он, — я бы, может, и не заметил, если б ты не спросила. А ведь и правда свежо тут, в открытом море?

— Еще как!

— Что, и жилет не греет?

— Да ну его! Какой-то он липкий, противный. Я его лучше сниму, а?

— Нет.

Неумолимо скользит время, лениво плещут о борт волны, любопытная крачка продолжает свое наблюдение, но линия берега не придвигается к ним, и клочок пляжа, где их дожидаются Рой и Пру, все еще где-то далеко-далеко.

— Давай-ка поворачивать, — говорит он, но на сей раз — то ли на него действует настроение заскучавшего ребенка, то ли его собственное желание поскорей причалить к берегу и завершить эту морскую эпопею, — он слишком круто уходит в поворот. Неожиданно налетает шальной шквал ветра со стороны низких пиратских островов, хотя вообще ветер дует прямо с берега, и «Солнцелов», вместо того, чтобы с нормальным креном лечь на новый курс, под острым углом к прежнему, продолжает уваливаться под ветер, кренится все сильнее и сильнее, пока совсем не теряет опору — и в воде и в воздушной синеве. И мачта, едва она проходит какую-то условную точку под солнцем, неудержимо, будто пригибаемая невидимой рукой злодея-великана, опрокидывается в залив. Кролик только успевает понять, что его грузное тело вместе с Джудиным гибким и легким вылетает за борт, вперед ногами в бездонную водную пропасть, в кулаке он судорожно сжимает шкот, а лодыжка снова обдирается о плексигласовый край. Убийственно холодная, дремучая стихия толкает его с головой в непродыхаемую, черную зелень, как кляпом забивающую ему рот и глаза, а потом вокруг все бледнеет и его отпускают назад, к воздуху, солнцу и недоброй тишине прерванного движения.

Его мозг пытается совладать с тем, что случилось. Он вспоминает, как Синди в аналогичной ситуации влезла ногами на шверт, и лодка вернулась в нормальное положение, а выпростанная из воды мачта взметнула в небо фонтан брызг. Следовательно, трагедии, в сущности, никакой. И все-таки что-то не так, не зря же этот страх, это замирание в сердце. Джуди! Где Джуди?

— Джуди! — зовет он, и его голос звучит как чужой здесь, вдали от земли, между далекими горизонтами, где под ним все зыбко и тягуче, и волны бьют ему в лицо, и корпус «Солнцелова» лежит на боку, высоко торча из воды и отбрасывая узкую тень, и полосатый парус, точно разноцветная пена, плашмя полощется у самой поверхности. — Джуди! — На этот раз его голос — словно глас бездонного воздушного купола, глас звенящих высот ужаса; он так кричит, что хватает ртом воду, захлебывается — погруженное в воду тело не дает ему опоры для крика; вместо воздуха в горло вливается горький жидкий свинец, и бешеные сокращения сердечного насоса накладываются на ухабы и пригорки колышущегося моря. Он кашляет и кашляет, до слез. Девочки нет. Кругом лишь буро-зеленые волны, пинающая тебя вода — нефритовая, где сквозь нее проникает солнце, поверх темной желчи. Да еще косые перистые облака на западе, предвещающие перемену погоды. И рядом — пустой корпус безмолвного «Солнцелова», выпирающий из воды. Его мочевой пузырь переполнен, ему нестерпимо хочется облегчиться, но он тут же забывает об этом, а может, и облегчается.

С другой стороны. Наверно, она с другой стороны. Он и лодка сосуществуют на каких-то нескольких квадратных ярдах, и все же ему кажется, что ему нужно преодолеть гигантское расстояние. Надо поднырнуть под лодку, скорей, каждая секунда грозит погубить в пучине все, все. Спасательный жилет помогает ему держаться на плаву, но и мешает. Подводные течения не хотят пускать его вперед. Вообще он никогда не был прирожденным пловцом. Воздух, свет, вода, тишина — все сталкивается у него в голове с оглушительным грохотом, и он воочию видит, что в мире нет жалости. Даже в этот миг беспощадного озарения в нем остается место для данного ему вместе с жизнью животного страха перед необходимостью нырнуть под воду и для трусливой надежды, что, может, если помедлить секунду-другую, все как-нибудь образуется само собой, и смеющееся детское личико с искристыми капельками соленой воды на ресницах возьмет и покажется в волнах рядом с ним. Но полуденное солнце велит: сейчас или никогда, и что-то святое, неизбывное в нем отчаянно вопит о том, что все можно исправить, вернуть, надо только очень захотеть, и он разевает рот и делает прерывистый, панический вдох, шумно всасывая воздух сквозь сито боли в груди, и пытается ввинтиться в упругую, сопротивляющуюся муть, где он лишен возможности видеть и дышать. Его выталкивает наверх, и он упирается головой во что-то твердое, а руки его, как в замедленной съемке, двигаются во все стороны в попытке нашарить застрявшее тело, но не нащупывают даже выступа, за который тут можно было бы зацепиться. Он пробует подняться на поверхность. Сначала он натыкается спиной на плексиглас — словно приложился к акульей коже, — потом, вынырнув наружу, напарывается лицом на повернувшийся книзу, роняющий капли воды румпель.