Кролик успокоился - Джон Апдайк

— Может, вам лучше пока не двигаться?

Гарри пережидает очередной пинок боли и говорит:

— Нет уж, подохну, а не останусь на этой гадской посудине.

Но от усилий, которые требуются, чтобы подняться, слезть с накренившейся лодки и добрести, увязая в воде, несколько футов до берега, с его нутром, где все соскальзывает с места и куда-то проваливается, происходит что-то совсем неладное. Ему кажется, он увязает не только в воде, но и в самом воздухе, когда, ступая уже по утрамбованному песку, все равно приходится преодолевать сильнейшее сопротивление. Он ложится на песок у ног Пру — возле ее длинных босых ступней с облупившимся на ногтях ярким лаком, с покрасневшими суставами пальцев, совсем как на руках у его матери от бесконечного мытья посуды. Он лежит и смотрит вверх на белый эластиковый треугольник ее купальника. Крошка Рой, решив, что простертая фигура Гарри означает приглашение к игре, шлепает прямиком к нему и, встав сзади у него над головой, посыпает дедушку песочком — песок попадает Кролику в уши, в складку сцепленных губ, в открытые глаза; глаза плотно зажмуриваются.

Небо — равномерно залитая красным пустота, откуда до него доносится рассудительный огайский голос Пру, на сей раз отмеченный интонацией беспокойства:

— Мы видели, что вы перевернулись, но Грег говорит, это, в общем, обычное дело. Потом вас все не было и не было, и Грег уже чуть было не вышел на катере.

Краснота пульсирует, вспыхивает болью через ровные, как между ребрами, промежутки — полоса боли, потом благодатная пауза, и снова полоса. Где-то высоко-высоко, медленно, пролетает самолет, волоча за собой след шума.

— Джуди накрыло парусом, — слышит он собственный голос. — Я испугался.

Он лежит на песке, как выброшенная волной медуза, вспученная, дрожащая от страха и желания скорей вернуться в родную стихию. Что-то теплое, с пальцами, притрагивается к его запястью, нащупывает пульс. Оказание первой помощи, по-видимому, входит в обязанности Грега. Чтобы помочь ему прояснить диагноз, Гарри выдавливает из себя:

— Простите — возни вам теперь со мной. Понимаете, мне смертельно хотелось лечь.

— Лежите здесь и не двигайтесь, мистер Энгстром, — говорит Грег неожиданно громко, отрывисто и как-то чересчур начальственно, в точности как его папаша, когда подсчитывает очки в конце партии в гольф. — Сейчас мы все организуем. Вас доставят в больницу.

В его незрячем багряно-красном мире эти слова звучат такой благой вестью, что он даже открывает глаза. Он видит огромную, нависающую над ним Джуди с солнечным нимбом вокруг головы, в ее подсыхающие путаные волосы вплетены обрывки радуг. Кролик силится изобразить ободряющую улыбку и говорит ей:

— Птичьего корма твой дед переел, не иначе.

В одиннадцать Нельсон еще спал, но Дженис совсем не спешила поскорей объясниться с сыном. Проводив Гарри, Пру и детей, которые еще дважды возвращались то за одним, то за другим и в результате все равно забыли ласты и защитный лосьон от солнца, она устроилась на балконе и обнаружила, что там есть одно место — если сместиться на шаг влево от заслоняющей вид норфолкской сосны, — откуда в просвет между стилизованной башенкой какого-то кондо и кровлей из испанской черепицы виден маленький искрящийся лоскуток сине-зеленой воды, кусочек залива. Но разумеется, парус их ей отсюда нечего и думать разглядеть; чтобы увидеть яхту с такого расстояния, она должна быть размером с ту, что стартовала из Сан-Диего нынешним сентябрем, когда американцы на катамаране обставили новозеландцев на огромном красавце-паруснике, обреченном, увы, потерпеть поражение. Глядя с балкона, она всякий раз немного пригорюнивается, в душе поднимается что-то глубоко-глубоко там погребенное: ей вспоминается тот вид, который открывался из окон в квартире на Уилбер-стрит, вид на весь город, на убегающие под гору улочки Маунт-Джаджа, по-деловому оживленные, но и какие-то невинные. В те давние дни Гарри вот так же уходил, а она оставалась одна с Нельсоном.

Когда же Нельсон в своей шикарной дымчато-голубой пижаме наконец появляется из спальни, он неприятно удивлен и раздосадован ее присутствием, хотя всячески пытается это скрыть.

— Я думал, ты тоже с ними пошла. Такой гвалт подняли, пока убрались отсюда, мертвый проснулся бы!

— Я отказалась, — говорит она сыну. — Солнца мне и тут хватает, и потом хотелось побыть с тобой, а то ведь умчишься назад, а я тебя считай и не видела.

— Что ж, очень мило. — И он возвращается в свою комнату и минуту спустя выходит уже в халате — не иначе, отмечает она про себя, матери родной стесняется. Вот так, меняешь им пеленки без счета, купаешь их в ванночке голышом, а потом на тебе — уже и чужая. Халат у него легкий, летний, фиолетовый с орнаментом из «огурцов» — похожие халаты она девочкой видела в кино, там их только богачи носили. Халаты, смокинги, цилиндры и фраки, пышные белые платья, как у Джинджер Роджерс[72], подбородок утопает в страусовых перьях — или в песцах? — теперь уже не вспомнить. У нынешней молодежи нет перед глазами подобных образцов, им незачем из кожи вон лезть, чтобы походить на своих кумиров: рок-звезды вылезают на сцену в грязных джинсах, и даже бейсболисты, как она заметила, поглядывая в телевизор из-за плеча Гарри, не дают себе труда хотя бы побриться — все заросшие, как арабские террористы. Когда она росла, денег ни у кого не было, зато у каждого была мечта.

Она предлагает Нельсону приготовить для него «французские» гренки — когда-то это был его любимый завтрак: взбиваешь яйцо, обмакиваешь в него кусочек хлеба и на сковородку. В те прежние годы на Виста-креснт, пока они все не попали в хороший переплет, она всегда старалась устроить в воскресенье маленький праздник — и утро начиналось с «французских» гренок, а потом Нельсон шел в воскресную школу. Он ведь правда был тогда такой хороший, доверчивый мальчик, совсем не капризный, а этот трогательный завиток в одной брови, а его темные глазки, беспокойно мечущиеся между ней и Гарри...

— Нет, мам, спасибо, не надо, — говорит он. — Я хочу просто выпить кофе, и не пытайся заталкивать в меня еду. Жареный хлеб с утра пораньше, да еще с сиропом, меня от этого с души воротит.

— У тебя вообще аппетит что-то стал неважный.

— Слушай, чего ты хочешь, чтоб я превратился в жирного борова, как папаша? У него пятьдесят фунтов весу лишних — так ведь и загнуться недолго.

— Его все время тянет похрумкать чего-нибудь солененького, от этого и толстеет. Соль задерживает воду.

В кофеварке на дне еще осталось немного дегтярно-черного кофе — чашечка, глядишь, и нацедилась бы. Дженис прекрасно помнит, как они покупали эту электрокофеварку в «Кей-Марте» на 41-м шоссе, когда они еще только-только здесь обосновались; она-то сама больше склонялась к агрегату от «Крупса» на десять чашек, но Гарри, привыкший по старинке доверять рекламе в журнале «К сведению потребителей», утверждал, что «Браун» на двенадцать чашек лучше и качественнее. Нельсон делает гримасу — в детстве он точно так же кривился, завидев рыбий жир, — и выливает одиннадцатую с половиной чашку оставшегося кофе в раковину. Он долго шмыгает носом и фыркает и хватает со стола «Ньюс-пресс». Вслух он зачитывает: «Городские власти снимают обвинение с футбольной звезды. Исцеление озера Окичоби может оказаться нам не по зубам», но им обоим ясно, что серьезного разговора не избежать.