Я иду тебя искать - Ольга Шумяцкая

Итак, я налил ему горячего чая — раз уж обещал, — уселся напротив, расставил локти по столу и посмотрел на него с прищуром.

— А что это ты говорил, что Наталья из тебя всю жизнь подлеца делала? — как бы между прочим поинтересовался я, зная, что вопрос мой звучит безжалостно. — Это как? Как она делала?

Денис съежился и бросил на меня затравленный взгляд. Он сидел сгорбившись, болтал ложечкой в чашке, время от времени прихлебывал и бормотал какую-то невнятицу про Ритку и про квартиру.

— Эту историю я знаю, — перебил я его. — А еще? Еще?

Денис совсем влез мордой в чашку. В моем голосе слышалась жадность. Я провоцировал Дениса. Хотел, чтобы он вывернулся передо мной наизнанку, вывалил все свои комплексы, все, что ему было в себе гадко, посамоедствовал, показал себя червяком. Мне страстно хотелось поглядеть на то, как он будет извиваться. Зачем? Не «зачем», а «почему». Потому что я его больше не уважал. Я его презирал и хотел, чтобы он передо мной унизился. Мне даже интересно было: пошлет он меня куда подальше или послушно начнет докладывать?

Денис начал докладывать. Он бубнил и бубнил что-то себе под нос, уставившись в чашку неподвижным взглядом, как будто боялся поднять глаза, чтобы ненароком не увидеть мое лицо. Интонации были такие, что он вроде бы жаловался, плакался вроде бы, искал сочувствия, однако ни черта из его слов разобрать было нельзя. Он сминал их языком в один неудобоваримый ком, будто боялся, что я хоть что-то пойму.

— Четче выговаривай слова! — приказал я и сам испугался. Чего это я? Я ему что, руководящий орган? Старший по званию? «Умывальников начальник и мочалок командир»? Почему я позволяю себе так с ним разговаривать? Чего-то от него требовать? По какому праву? И почему он терпит? Однако то, что он не осадил меня, давало мне дальнейшее право на беззастенчивые ковыряния в его душе. Стыдно признаваться, но в тот момент я испытывал незнакомое мне раньше наслаждение от безраздельного владения душой Дениса. Я мог распоряжаться ею по собственному усмотрению, как угодно. Хоть в порошок стереть. Хоть казнить — нельзя помиловать. В этот час я впервые в жизни был облечен всей полнотой власти.

— Громче! — зло и коротко бросил я, испытывая ситуацию на прочность, и Денис послушно заговорил громче.

Он много говорил. Что-то о работе, как Наталья заставляет его ходить к начальству, стучать на коллег, кого-то они вдвоем подсидели, и Денис занял его место, против кого-то удачно поинтриговали, и того не взяли на работу, к кому-то втерлись в доверие, задружились, стали в дом ходить, разговоры говорить, начальство обсуждать, мнения выслушивать, ну, финал соответствующий. Случаи все были мелкие, мещанские, пошлые, нестоящие, пустячные, короче. Такие пустячные, что даже стыдно о них упоминать, однако Наталья, видимо, отдавалась интригам со всей страстью, сделав их чуть ли не смыслом и наполнением жизни. Денис оправдывал себя. Через каждое слово повторял: «Ты же ее знаешь… она так велела… что я мог поделать…» — складывал с себя ответственность, прикидывался жертвой, вернее, сам себя уговаривал, что он жертва. И от этого становился мне все противнее и противнее.

Больше всего его мучила история с Риткой. Он все время к ней возвращался, чуть не через каждое слово. Оказалось, что, кроме квартиры, она лишилась еще и генеральской родительской дачи. Наталья настояла на том, чтобы Ритка подписала отказ от наследства, а у Ритки двое детей, еще маленьких, поздних, один больной, астма, а на даче сосны, а мы туда все равно не ездим, ну и так далее. Риткиным детишкам на молочишко Денис по совестливости характера подкидывал каждый месяц сэкономленные на завтраках и укрытые от Натальи копеечки. Компенсировал большую подлость малыми подачками. Реабилитировался в собственных глазах. Терзался. Я хотел было сказать, мол, а ведь ты сам все это сделал, своими руками сотворил, гад ты ползучий, но неожиданно для себя положил руку ему на голову. Голова была колючая — Денис всегда очень коротко стригся — и напомнила мне пионерский лагерь. Злость моя прошла. Я больше не владел душой Дениса и не хотел владеть. Он не был мне противен. Не то чтобы я его жалел, но он по-прежнему оставался моим другом. Что тут скажешь? Друзей, конечно, выбирают, но раз уж я его выбрал, придется с ним возиться, учить уму-разуму. Теперь он мне почти родственник.

— Знаешь что, — сказал я. — Возьми ты Ритку, сходи к нотариусу и перепиши на нее половину этой гребаной дачи.

Денис вскинул на меня глаза:

— Как же я… как же… А Наталья?..

— Да не говори ты ей. Вообще не говори — никогда. Сделал — и сделал. И молчи. Чего же так маяться-то всю жизнь?

Я подошел к холодильнику, обнаружил полное отсутствие водки — чего и следовало ожидать, и как Ольга планировала удержать Виктора при таком отношении к горячительным напиткам, не понимаю, ничему жизнь людей не учит, ничему! — зато там была початая литровая бутылка абрикосового ликера.

Видимо, Ольга периодически устраивала на кухне бабьи посиделки. Гадость, конечно, абрикосовый ликер, а куда деваться? Я вытащил бутылку, поставил на стол стаканы и прикинул, что при таком невыразительном градусе придется принять минимум по два полных стакана подряд.

— Накатим? — спросил я Дениса.

Он кивнул и тут же схватился за стакан.

— Вот о чем я действительно беспокоюсь, — сказал я, наливая по второму, — так это о том, как бы ты не простудился на балконе. Все-таки ночи уже холодные.

Денис засмеялся, и мы чокнулись.

Гриша лежал, раскинув ноги по кафельному полу. Штаны на заднице засалены. На одной пятке — дырка. Видно, что носки давно не стираны. Тапки валяются рядом. Руки вцепились в стенки плиты. Голова вольготно покоится на противне, который Алена забыла вымыть после того, как два месяца назад пекла пирог с капустой. Газ, разумеется, включен на полную катушку. Окна задраены. Шторы задвинуты.

В такой позиции его застала Алена, когда случайно забежала домой, чтобы взять кое-что из вещей. Она давно уже жила у Виктора. Сын квартировал у ее родителей. Почему-то ей в голову не пришло, что новую жизнь можно было бы создавать и на старом месте, в собственной квартире и, уж во всяком случае, с собственным ребенком. Она легко оставила родной дом, а сына просто отодвинула в сторону — отвезла к родителям и забыла на секундочку о его существовании. Она с радостью срывала старую шкурку, с наслаждением освобождалась от старых обязательств и связей. Мы почти не видели ее. Иногда она звонила Наталье. А кому ей было еще звонить? Не Ольге же, не мне и не Жене с Гришей. Так вот, звонила Наталье. Очень коротко, в дежурном порядке интересовалась нашими делами, нетерпеливо выслушивала новости (они были ей решительно не нужны), еще короче объявляла, что у нее все в порядке и — разговор окончен. Адью. Ничем и никем она не интересовалась, звонила из соображений приличия и с самого начала разговора мечтала его закончить. Если бы она была обыкновенной женщиной, вернее, такой, какой я представляю себе обыкновенную женщину с ее ясной простотой и понятными желаниями, инстинктами и стремлениями, то, вероятно, взахлеб рассказывала бы Наталье о своем романе с Виктором, делилась подробностями, обсасывала каждый взгляд и каждый жест, просила советов, нетерпеливо ждала реакции. Ведь это — она и Виктор, она + Виктор, она = Виктор — было тем единственным, что ее действительно занимало. Но Алена ничего не говорила, ничем не делилась, ничего не ждала и ничего не просила. Она не нуждалась. Она была не из тех, кто делится. Она была из тех, кто охраняет и сохраняет свое. Единственное, что могла вынести Наталья из этих отрывочных разговоров: Алена не мать, а кукушка, отдала сына («спихнула», как выразилась Наталья) на сторону, приезжает к нему раз в неделю на час, привозит продукты, чтобы отделаться и родители не ругались, и то не всякую неделю, частенько и пропускает. В голосе Натальи чувствовалось осуждение. Она по-куриному покачивала головой, мол, что делается, Боже мой, что делается на свете, матери детей бросают! Ее лицемерие уже не было мне противно. Оно меня смешило. Я представлял, как она жадно выспрашивает у Алены подробности ее отношений с Виктором (а интересовало ее все, начиная с того, сколько денег дает Виктор на хозяйство, кто ходит в магазин и платит за квартиру, но особенно, разумеется, альковные тайны, сколько раз в неделю, а за ночь, и в каких позициях, и какие ласки Виктор любит больше всего, а в ванной бывает, что, и на обеденном столе?!) и каким великолепным молчанием отвечает ей Алена. Представлял и не мог удержаться — хмыкал. Наталья обиженно замолкала. Денис тоже позволял себе тонко улыбнуться. После нашего разговора у Ольги на кухне под остывший чай и абрикосовый ликер он стал по-другому относиться к Наталье. Что называется, позволял себе. Иронию позволял, усмешку, уже не отворачивался, когда она ляпала нечто неудобоваримое, а глядел на нее, склонив голову к плечу, изучающим насмешливым взглядом, словно больше не принимал всерьез. Я не знаю, но мне кажется, что сейчас он бы уже не бросил ей в сердцах: «Я тебя ненавижу!» Его отношение к ней изменилось. Оно стало более снисходительным. Он ее прощал.