Тайны Темплтона - Лорен Грофф

Джордж Темпл Аптон, 1966 год.

С конторки Шарлотты Темпл, Франклин-Хаус, Блэк-берд-Бэй, Темплтон. 13 ноября 1861 года

Мой дражайший друг/

Как болит мое сердце за Вас в это трудное для Вас время! Как невыносимо больно было для меня видеть сегодня всю глубину Вашей скорби, когда Вы стояли там в своем траурном, платье и Ваше прекрасное маленькое личико было преисполнено мужества, когда на Ваших глазах могильщики опускали в землю Вашего четвертого мужа. И я, не будучи в силах представить, что могла бы даже иметь, не то что потерять мужа, я, видя Ваше горе, вынуждена была уйти, чтобы не слышать шепота этих ужасных сплетников. Я проплакала в экипаже весь обратный путь до Франклин-Хаус и до сих пор плачу о Вас. Именно поэтому меня нет сегодня в числе приглашенных в Эверелл-Коттедж — для меня было бы невыносимо видеть, как Вы стараетесь крепиться перед фальшивыми соболезнованиями тех самых сплетников, что гадко шептались у Вас за спиной на похоронах Вашего мужа. Этих людей я задушила бы! Позор им! И позор мне — за то, что не смогла быть Вам настоящим другом, за то, что презрела свой долг и не оказалась рядом с Вами в трудную минуту. Сможете ли Вы простить меня? Я надеюсь. И молю также простить мне это поспешное необдуманное послание — мое сердце переполнено чувствами, и я не могу остановить мое перо, из-под которого рвутся на бумагу эмоции.

Ваш любящий друг

Шарлотта Темпл.

Эверелл-Коттедж, Темплтон. 20 ноября 1861 года

Моя дорогая Шарлотта!

Надеюсь, Вы забудете эту неделю, что прошла с тех пор, как я получила от Вас письменные соболезнования, — мне столько всего нужно было сделать! А мне хотелось писать и писать Вам, мой дорогой друг, с тем чтобы всечасно думать о Вас.

Помимо скорби по моему бедному Годфри, меня также одолевает ужасная тоска. Целый год и один день я должна быть в черном трауре — так постановила семья Грейвз, и это является условием получения мной моей доли наследства. После года черного траура мы сговорились на шести месяцах полного траура и потом на шести месяцах полутраура. Но удручает меня, конечно, черный траур — целый год в шерсти, крепе и драгоценностях из одного только черного янтаря; целый год без музыки, балов и обедов, без миленьких кружев и лент; целый год не видеть в доме никого, не видеть Вашего милого лица, моя дорогая Шарлотта, — мне кажется, это даже хуже, чем смерть Годфри!

Ах, я вовсе не хотела такое сказать! Просто хотела произвести на Вас сильное впечатление. Мне нравится производить на Вас сильное впечатление, нравится видеть, как лицо Ваше бледнеет и Вы сурово смотрите на меня и вздыхаете: «Ох, Синнамон!» — словно я совсем уж безнадежна. Я вот рассмеялась сейчас, подумав об этом, и это, похоже, тоже недопустимо, потому что моя канадская француженка горничная Мари-Клод хмурится на меня из-под насупленных бровей. Увы, но ее некрасивое лицо, видимо, будет единственным, что я буду видеть до следующего ноября. Благо по крайней мере, что у меня есть Вы, кому я могу писать.

Как Вы думаете, чем мне дозволено заниматься, пока я буду погребена здесь заживо? Мне можно рисовать, но в доме ограниченное количество окон, и, боюсь, еще до января я израсходую все виды из них. Мне можно читать «Фриманз джорнал», но все эти разговоры о пенковых трубках и вставных резиновых зубах приводят меня в бешенство. Мне, наверное, можно вязать носки и повязки для наших солдат, гибнущих на Юге. Еще что? Не знаю. Наверное, мне пора найти Вам мужа, дорогая Шарлотта. Как Вы думаете?

Вы с Вашим преданным сердцем, несомненно, ужаснетесь такой ветрености, но я ничего не могу с собой поделать — такова уж моя натура, и я не знаю, почему я такая. Возможно, так сказалось на мне потрясение от потери мистера Грейвза. Мне страшно, я боюсь сойти сума здесь, в этом мрачном доме. Вам следует переехать в Темпл-Мэнор на Второй улице — мне будет утешительно такое близкое соседство с Вами.

Вы не представляете, как тоскует мое сердце по веселой жизни — я только что видела в окно какую-то веселую компанию, проходившую мимо. Хорошенькие девушки куда-то отправились, семенили по мостовой, игриво поглядывая на солдат, и под сводами моего старого дома эхом пронеслись их радостные голоса. Они напомнили мне нас, Шарлотта, когда мы были также молоды. Я вспоминаю, как хороши, свежи и искрометны Вы были на том приеме перед самой кончиной Годфри, когда он почувствовал себя нехорошо. Вспоминаю тот веселый вечер у Лидии Кларк со сладенькими «птифурами» и музицированием на клавикордах и того новенького некрасивого старого учителя-француза Лё Куа в Академии доктора Споттера. Он был так похож на грифа с этой своей лысой головой и глазками-бусинками, правда же? Пахло от него гадкой старческой плотью, и я думаю, он, конечно, лгун и мошенник. Он сказал, что приехал из Нанта, откуда родом моя хорошая школьная подруга Генриетта Безье. Я уже написала ей, чтобы выяснить, правду ли он говорит. Подозреваю, что нет. Посмотрим и насладимся потом скандалом.

Пожалуйста, пишите мне, Шарлотта. Пишите многие и многие страницы. Пишите обо всем, что знаете. Об этом ужасном поджигателе, который поджигает все богатые дома в Темплтоне. Пишите свои соображения по поводу того, кто он такой. Старый аптекарь Мадж с его страшным лицом? Или толстуха Лэйси Помрой со своей нездоровой улыбочкой и сожженными волосами (нет, только не спорьте, я сама видела это варево, которым она красит их)? Или умственно отсталый сынок Дирка Пека, этот безмозглый увалень, который бесстыдно щупает себя в присутствии дам (опять я, наверное, поразила Вас)?

Вы уж простите мне эти фривольности — у меня сейчас нелегкое время, и я по-другому не могу. И кто же, кроме Вас, сможет меня понять?

Ваша любящая

Синнамон Эверелл Стоукс Старквезер Стерджис Грейвз.

* * *

С конторки Шарлотты Темпл, Франклин-Хаус, Блэк-берд-Бэй, Темплтон. 23 ноября 1861 года

Дражайшая Синнамон!

Признаю, что провела эти последние несколько дней в раздумьях над тем, как мне ответить на Ваше письмо от двадцатого числа. Такая жестокость к памяти Вашего мужа совсем не в Вашей натуре. Впрочем, я наконец поняла, что только Ваше глубочайшее горе и ничто иное повергло Вас в это состояние. Я понимаю Вас, мой дорогой друг, но прошу не выказывать Ваших слабостей перед посторонними, ибо в этом городе слишком многие не желают Вам добра.

Вместе с этим письмом я посылаю, как Вы просили, отрез муслина и настойку от Аристабулуса Маджа. Он сказал, что одной капли в день Вам будет достаточно, чтобы успокаиваться. Странный и чудной он все-таки человечек. Не хочется говорить дурно о калеке, но при одном только виде его меня бросает в дрожь. И потом, заметили ли Вы, что он совсем не стареет? Мой отец, благослови его душу, заметил это. Однажды мы работали в его кабинете, и он увидел в окно Маджа, рыбачившего на озере. Отец нахмурился и сказал мне: «Шарли, берегись этого человека. Никогда нельзя доверять тому, кто не имеет возраста». Я тогда посмеялась, а теперь вот согласна с отцом.