Книга запретных наслаждений - Федерико Андахази

Визит сына оказался много короче, чем того желала бы Эльза. Иоганн объявил, что должен ехать в Майнц, дабы закончить одно деловое предприятие. И тогда беспокойство Эльзы переросло в тревогу.

— Ты не можешь вернуться в Майнц.

Иоганн впервые позволил себе улыбнуться:

— Это мой город.

— Больше нет. Тебе там даже негде жить.

Ни мать, ни сын не знали, каков сейчас юридический статус дома, в котором родился Иоганн. Эльза ни разу не предпринимала попыток это выяснить. Воспоминания о ненависти соседей, о грабежах, пожарах и поспешном ночном бегстве были кошмаром, о котором ей хотелось забыть. А вот Иоганн собирался возвратить семейную собственность. Он попросил у матери все документы, подтверждающие, что их семья владела этим домом и жила в нем.

Эльза так и не сумела убедить сына, что возвращение в Майнц — это безумие. Несмотря на прошедшие годы, она так и не забыла тот далекий день, когда соседи, многих из которых в семье считали друзьями, ограбили их дом и переломали все, что не смогли вынести. Так отчего же Иоганн так уверен, что те самые люди, которые лишили их крова, теперь примут его как ни в чем не бывало?

— Люди забывают обо всем, матушка.

— Я — не забываю!

— Но ты даже и не пыталась.

— Зато ты это сделал! Ты позабыл об образовании, которое дал тебе твой отец. Ты позабыл о своей семье. Ты даже обо мне все это время не вспоминал.

Но Эльзе меньше всего хотелось своими упреками ускорить отъезд сына. Поэтому она нежно взяла его за руку и просила:

— Где ты будешь жить? Деньги у тебя есть?

— Пока нет. Но скоро появятся, и много. Мне нужно завершить в Майнце одно деловое предприятие, — повторил он.

Сколько раз доводилось Эльзе слышать подобные заявления! Именно из-за таких слов разгорались самые жаркие споры между отцом и сыном.

— Как бы то ни было, я пробуду в Майнце недолго. У меня больше деловых предприятий в Страсбурге.

Всякий раз, когда Иоганн упоминал о «предприятиях», Эльза чувствовала, что за этим размытым определением скрывается нечто сомнительное, о чем нельзя спрашивать. Она не понимала, почему гравер, говоря о своей работе, использует это слово. Фриле всегда — не без гордости — произносил «мое ремесло». Впрочем, для коммерсанта ее сын выглядел как-то бедновато. Эльза не знала, на какие темные дела тратит время Иоганн, но он был ее сыном, и ей следовало не осуждать, а помочь. Она встала из-за стола, прошла в спальню, вытащила из шкафа один из ящиков и просунула руку в тайник, где у нее хранилась маленькая шкатулка. Потом вернулась на кухню, села напротив сына и вывалила содержимое шкатулки на стол: там было немного серебра и золота и несколько драгоценностей.

— Матушка, я не могу это взять.

— Я не знаю, что представляет собой твое «предприятие», я понимаю, что не могу дать тебе настоящее богатство. Но мне будет спокойнее, если ты возьмешь хотя бы это и убережешься от неприятностей.

— Матушка, я уже взрослый, я даже постарел…

— Но совершенно не переменился.

Гутенберг подобрал со стола деньги и драгоценности, аккуратно сложил в шкатулку и вернул матери.

— Тебе не о чем волноваться. Со мной все будет в порядке.

В то самое время, когда в соборе вершился суд над Гутенбергом и двумя его сообщниками, в нескольких улицах оттуда, в Монастыре Почитательниц Священной корзины, Ульва пыталась успокоить своих отчаявшихся дочерей. Мать всех проституток не могла допустить, чтобы лупанарием завладели страх и тревога. От начала времен этим женщинам приходилось сталкиваться с травлей, изгнанием, унижениями и смертью. Их много раз истребляли, но так и не стерли с лица земли. Вот они и теперь продолжают жить. Ульва не желала смириться с потерей еще одной из дочерей. Настало время дать бой, и они, достойные жрицы богини войны Иштар, будут бороться. Они пережили империи, которые, казалось, предназначены для вечности. На их глазах рождались и умирали одержимые гордостью государи, столь же могущественные, сколь и преходящие. Они помогали строить царства, а потом наблюдали за их падением. Они правили. Они были императрицами. Они были рабынями. Они возрождались не раз и не два. И только последние поколения, привыкшие к долгим годам спокойствия, не имели собственного опыта страданий. Ульва должна была вдохнуть в своих дочерей гордость древних жриц-воительниц. Она не могла допустить, чтобы они пролили еще хоть одну слезинку.

В соборе Гутенберг с нетерпением дожидался, когда же наконец его судебный процесс завершится. Но пока что ему приходилось стоически выслушивать бесконечную речь прокурора.

С того далекого дня, когда Гутенберг вместе с семьей бежал из города, он ни разу не возвращался в Майнц. Когда Иоганн приблизился к родному городу, он уловил в холодном ветре знакомый аромат реки. Город выглядел так же, как и тогда, за день до пожаров. Воспоминания накатывали одно за другим, бесконечной чередой. Гутенберг не чувствовал страха. Конские подковы цокали по мостовой, и всадник легко мог предсказать, какие препятствия встретятся ему на пути: здесь выбоина, здесь бугорок… Встречались ему и бывшие соседи — они приветствовали его поклонами, как будто виделись с ним только вчера. Ему попадались даже те, кто участвовал в разграблении его дома, — эти люди тоже приветствовали Иоганна с былым дружелюбием. Ничего не изменилось.

Гутенберг добрался до рыночной площади и увидел, что торговцы в палатках те же самые, разве только слегка постарели — или их сменили уже повзрослевшие дети. Иоганн повернул к собору, двинулся по берегу реки, а потом с непринужденной простотой подъехал к дверям дома, в котором когда-то родился. Гутенберг спешился, достал связку ключей, которую вручила ему матушка, вставил один из них в замочную скважину — и вот после недолгой борьбы с многолетней ржавчиной ему удалось со скрежетом провернуть механизм. Дверь открылась, как и прежде, поскрипывая на петлях.

Время как будто остановилось в далекий день их бегства: Иоганн увидел именно то, что много лет назад запечатлелось на сетчатке его глаз. Да, их дом подвергся налету, но сохранился точно таким же, как и в последний день. Определенно, после того как закончились грабежи и в городе вновь воцарился мир, никто здесь больше ничего не трогал. Гутенберг для себя отметил, что люди, подобно тихой реке, способны неожиданно выйти из берегов, а затем столь же естественно возвращаются в привычное русло. И продолжают следовать своим привычным путем.

Гутенберг приступил к осмотру своего старого дома. Прихожая была полностью разрушена. Дверь, отделявшая это обширное помещение от остальных комнат, снизу обгорела, но по-прежнему была закрыта. Иоганн взял другой ключ и распахнул одну створку. Он стоял на пороге с закрытыми глазами: ему было страшно увидеть весь масштаб бедствия. Но когда он открыл глаза, то подумал, что у него начались галлюцинации: все осталось на своих местах, точно так, как он запомнил, уходя. И тогда Гутенберг понял, что опалившее дверь пламя, следы которого он только что видел, сыграло роль сторожа, не допустило толпу внутрь дома, а потом угасло само собой. На всех предметах, словно огромный серый саван, лежал толстый слой пыли. Проведя пальцем по столу, Иоганн убедился, что и полировка никуда не исчезла. Затем он открыл все ящики в шкафах и произвел подробную ревизию: ничего не пропало. И даже в платяном шкафу Гутенберг обнаружил одежду, которую семья не смогла забрать с собой в изгнание, развешанную так аккуратно, как умела вешать только матушка. Даже моль не осмелилась сюда проникнуть.