Святослав. Хазария - Юлия Гнатюк

Прошло ещё несколько седмиц. Молотилиха по малым признакам и голосу сердца, ведомого лишь матери, догадывалась о том, что дочь понесла дитя. Овсена же молчала, ни в чём не признаваясь. Нить терпения матери становилась всё тоньше и, наконец, лопнула, как это и должно было однажды случиться. Как-то, накрывая вечерю, мать Молотилиха надвинулась на Овсену грозовой тучей.

– Ну, что ты всё молчишь и молчишь, будто идол на капище? – разразилась она, ставя на стол миски с пшённой кашей и кринку молока. – Ты думаешь, наконец, родной матери рассказать, как дитя сподобилась завести и какими очами мне прикажешь теперь соседям в глаза глядеть? Что молчишь, я тебя вопрошаю? Пусть Олеша скорей сватов засылает, пока живот твой не виден…

– Не надо, мама… – глухо промолвила Овсена.

– Как это, не надо? – вперила руки в бока Молотилиха. – Или Олеша надумал поиграться тобой, а теперь – на попятную? Ну уж нет, или завтра же засылает сватов, или я сама пойду и ему такой разгуляй устрою, вовек не оберётся!

– Не надо, мама… – повторила Овсена, – это… не Олеша…

– Как не Олеша, – округлила очи Молотилиха, – а кто ж тогда? Реки немедля!

Но Овсена была нема, как камень.

– Да что ж это такое деется? – вскричала выведенная из себя вдова. – Твоего отца весь Подол, да что Подол, весь Киев знал как честного человека. А теперь его светлую память ты, его дочь, опозорила! Гулящая!

Овсена вскинулась, как ужаленная, лицо её побледнело, потом побагровело. Она хотела крикнуть, возразить, но слова, как колючки, застряли внутри и не хотели выходить наружу. Потом вскочила, бросилась в горницу, отчаянно комкая одежду, стала быстро собирать узелок. Вихрем пролетев туда-сюда по хате, остановилась, накинула тулупчик и на несколько мгновений замерла у двери.

Молотилиха стояла не шевелясь и глядела в одну точку.

– Прощай, мама, – выдавила из себя Овсена. – И запомни, отца я никогда не предавала и не позорила, он про это ведает… – Она быстро вышла и кинулась прочь.

Молотилиха была гордая, не стала уговаривать и останавливать дочь, потому как внутри всё кипело гневом и обидой. «Ничего, скоро вернётся, – прошептала она про себя, – побудет у подружки денёк и вернётся».

Овсена была по характеру в мать и, пока шла через Подол гордой уверенной походкой, слезинки не проронила. Но когда оказалась в лесу, из груди вместе с сердечной болью прорвалось горячее рыдание, слёзы ручьями побежали из глаз, и долго не было сил их унять. Она бежала, потом шла, едва различая дорогу сквозь пелену слёз. Не заметила, как добралась до лесной избушки, ставшей приютом их любви со Святославом. Там она упала на широкую лаву и уже не рыдала, а тихонько плакала и так же тихо говорила с отцом, делясь с ним своей болью и обидами. Незаметно она забылась и уснула.

Овсена обосновалась в лесной избушке. Ей было тоскливо и одиноко, она знала, что Святослав ушёл в полюдье и теперь не скоро воротится. Скудные запасы съестного быстро кончились, что делать дальше и куда идти, она не знала. Домой ворочаться не хотела. «Уж лучше калиной-рябиной да лесными орехами питаться буду, а Святослава тут дождусь», – решила она.

Однажды в дверь негромко постучали. Овсена старательно оправила платье, начинавшее становиться узким, и вышла, поёживаясь от холода. Перед дверью стоял худощавый отрок с копной жёлтых, как свежая солома, волос.

– Ты, что ли, Овсена будешь? – спросил он, оглядев подолянку с головы до ног.

– Сам-то кто таков и чего тебе надобно? – настороженно спросила Овсена, глядя на тощую фигуру нежданного пришельца.

– Я от кудесника Водослава, что живёт на мельнице у лесного озера, слыхала небось? Тебе тут одной негоже оставаться, пойдём к Водославу, пока там поживёшь.

Овсена ещё раз оглядела отрока. Про мельницу не врёт – остатки муки да отрубей до сих пор в волосах да на старых латаных портах видны. Только как же её тогда Святослав отыщет?

– А почему Водослав меня кличет, он что, знает меня?

– Отец Яровед тебя хорошо знает… Да и то самого Великого Могуна просьба… – чуть помедлив, тихо, почти шёпотом, ответил отрок.

– А звать-то хоть как тебя? – спросила Овсена, когда они уже шли по лесной тропинке.

– Мирославом, – ответил парнишка, перекидывая удобнее через плечо котомку Овсены.

Хоть он и был юным помощником старого Водослава, но, подсобляя во всём дедушке, научился чувствовать людей, особенно женщин, которые часто приходили к старику за советом. Ощутил он тяжесть на сердце Овсены и старался отвлечь её от невесёлых дум, рассказывая, в каком чудном месте стоит их мельница, как летними вечерами смеются в озере Русалки и иногда тяжко вздыхает Водяник, как они с Водославом встречают и провожают Зарю.

Шли не торопясь, и журчание чистой, будто вода в роднике, речи Мирослава незаметно понемногу вымывало из души Овсены и обиду на мать Молотилиху, и тяжкие думы. А когда присели отдохнуть на поваленной сосне и перекусить, Овсена даже заулыбалась, когда её юный проводник затеял оживлённый пересвист с лесными птахами.

– Гляди, они и впрямь тебя понимают, – удивилась она, с удовольствием поедая свежий хлеб с луком и запивая кислым молоком. Всё это прихватил с собой предусмотрительный, не по годам серьёзный Мирослав.

– Конечно, понимают, и я их тоже, в одном лесу ведь живём, в одно озеро глядимся, только я с берега или с лодки, а они с воздуха да с веток. – Он ещё несколько раз свистнул и прислушался.

– Ну, что ответили тебе птахи? – спросила Овсена.

– Сказали, что впереди никого нет, а до заката надо успеть дойти до мельницы. Доброго пути пожелали…

Мирослав говорил без улыбки, и Овсена не поняла, шутит он или говорит всерьёз. Но всё равно с души будто камень свалился, она почувствовала огромное облегчение, потому что человеку худо, когда он один, да ещё в горе или обиде. И Овсена не заметила, как, разомлев после еды, она приникла к широкому сосновому стволу, чтобы немного отдохнуть, и вдруг крепко уснула.

* * *

После того как Овсена к вечеру не вернулась, в сердце Молотилихи стало вползать беспокойство. Нетронутая миска с едой на столе глядела немым укором. Стукнет где-то калитка, звякнет цепью пёс, мать выглядывает в оконце, надеясь, что это ворочается беспутная дочь. К полуночи Молотилиха не выдержала и, переступив через гордыню, пошла к соседям.

Долго стучала медным кольцом, а когда выглянул заспанный Ермила, спросила:

– Овсенка моя у вас? – И строже добавила: – Кликни, пусть идёт домой немедля.

– Ты чего, соседка? – пожал плечами златокузнец. – Нет у нас твоей Овсены и не было. Все спят давно. – И закрыл дверь.

– Как нет, – растерялась вдова, – а где ж она может быть? Может, пока я сюда ходила, она уже дома? – И поспешила назад.

Дом встретил её темнотой. Напрасно Молотилиха, зажегши свечу, обходила все уголки в надежде, что дочь просто спряталась где-нибудь и заснула, как в детстве, когда они, бывало, скандалили с покойным Стояном. Но Овсены нигде не было. Тревога внутри стала переползать в липкий противный страх. Где ж дочка, а вдруг удумала чего недоброго сгоряча? Может, жизни себя лишила? Подсознание стало малевать картины одна ужасней другой: то бездыханное тело в петле, то горло, разрезанное острой как бритва косой. Из глаз Молотилихи полились слёзы. «Овсенушка, дочка, где ты?» Молотилиха лазала на горище и осматривала все сараи, внутренне боясь увидеть Овсену мёртвой. Не найдя её, чуть успокоилась, – трупа нет, значит, жива. И вдруг острая новая догадка: а как утопилась?! Непра-то вот она, рядом. Как была в старых домашних шлёпанцах, Ганна побежала к берегу, прежде всего к мосткам, где они обычно полоскали бельё. Всматриваясь в скрытые темнотой прибрежные кусты, Молотилиха силилась разглядеть знакомые очертания. Потом по прибрежной тропке, кое-где залитой водой, побежала в одну сторону, затем – в другую, время от времени окликая дочь срывающимся голосом. «Овсенушка, где же ты? Прости меня, дуру старую, что сказал бы Стоян, что не уберегла я тебя, да не одну, а тяжёлую дитятком. Может, внук будет, которого Стоян так ждал и хотел. А я ожесточилась сердцем, ранила словом необдуманным, не пожалела тебя, не помогла, как следовало поступить матери. Прости меня, дочка, прости!» – стенала мать, то заглядывая в каждую яму и овраг, то выбегая к тускло освещённой глади реки и обшаривая её горящим лихорадочным взором. Потом, спохватившись, – а вдруг Овсена вернулась и дожидается дома, – бежала назад и опять обходила горницы и весь двор. «Только бы она была жива! Только бы жива! – повторяла, как заклинание. – А дитятко вырастим, какая разница, от кого оно, главное – наша кровь, продолжение рода. Я стану бабкой!» – с гордостью подумала Ганна. И тут же заплакала ещё горше от осознания, что всего этого может и не случиться, если, не приведи Даждьбоже, с Овсенкой будет худо. Надо разыскать её во что бы то ни стало! К утру, смертельно уставшая, с разбитыми в кровь, распухшими ногами, Молотилиха приковыляла домой. Удостоверившись, что Овсены по-прежнему нет, тяжёлым спотыкающимся шагом двинулась по Подолу, спрашивая каждого встречного и поперечного, не видал ли кто её дочку. Пила ли она что или ела, Ганна совершенно не помнила. И не замечала, как проходил день и наступал новый вечер. Образы людей сливались в какие-то обезличенные тени, а голоса, казалось, звучали отдельно от них. Ганна уже не понимала, что происходит в яви, а что – наваждение. Поэтому она не удивилась, когда однажды на тропке, ведущей из леса, возник образ родимой дочери в сопровождении светловолосого отрока.