Государство и светомузыка - Эдуард Дворкин

Степан Никитич, зная за Александрой Михайловной манию возглавлять посольства, нисколько не удивился, полагая, что это не более, чем способ самораспаления. Прием был ему знаком. Горничная Груша в апогее близости неизменно сообщала, что уйдет в монастырь, где упорным трудом, послушанием и молитвами непременно выбьется в матушки-игуменьи. Жена Аглая Филипповна по молодости в известный момент представляла, будто играет на флейте перед государем-императором… Если женщине, в силу ее анатомического строения, нужны добавочные фантазии — пусть, это его никоим образом не задевает, более того, он готов разделить непонятные ему грезы, лишь бы любимой было по-настоящему хорошо.

Достаточно искренно он поддакивал Александре Михайловне, сочувствовал ее положению, уверял, что усилия не пропали даром, и выучить норвежский после шведского — сущий пустяк… жить в Норвегии много лучше, чем в Швеции, в Норвегии есть фьорды, а в Швеции их нет… ругал через слово мифического Чичерина — и, странное дело! — чем чаще произносил он эту фамилию, тем явственней ощущал свою мужскую силу. Александра Михайловна давно билась в чувственной истерике, Степан Никитич и сам готов был без остатка погрузиться в совершеннейшую эйфорию — он успел подумать, что волшебно действующее на него словцо надо бы запомнить… запомнить… запомнить…

…Поглощенный личными переживаниями. Степан Никитич как-то проглядел приход весны. Однажды, с немалым удивлением он обнаружил, что снега нет уже вовсе, а солнце греет так, что впору выходить из дома в одной поддевке.

Изменения в природе, однако, не вызвали никаких перемен в жизни коммуны. Все так же после завтрака люди отправлялись на прогулку по лесу, отстреливали животных и птиц, пили и ели за общим столом, шумно ссорились и расходились по комнатам.

Александра Михайловна, наверстывая упущенное, навалилась на норвежский, Степан Никитич продолжал плотничать и столярить по дому. Однажды, выстругивая в коридоре новую притолоку взамен окончательно прогнившей, он услышал грохот и крики, доносившиеся из комнаты пергаментолицей старой дамы.

Бросивши все, Степан Никитич поспешил на помощь.

Представившаяся картина показалась ему более комической, чем трагедийной.

Старуха, трепыхая объемами тела, лежала распростертая на полу, делая тщетные попытки от него оторваться. Произошедшее восстанавливалось без всякого усилия — изношенное кресло, обломки которого присутствовали здесь же, не выдержало гнета и рассыпалось, низвергнув постоянную свою эксплоататоршу.

Степан Никитич принялся подымать и сразу столкнулся с аномалией. Просунувши руки под мышки пострадавшей и потянув тело на себя, он явственно услышал шум обвала — при этом верх старческого тулова вдруг стал ускользать из рук, лишаясь внутреннего наполнения и превращаясь в пустую оболочку. Одновременно зады и ноги старухи налились добавочным содержимым и чудовищно раздались.

Испуганный Брыляков бросил опустевшие подмышки и, перебежав, поднял превратившиеся в бревна ноги. Тут же произошло строго обратное. Внутренности пожилой дамы шумно перекатились вверх по телу, раздув сверх всякой меры ее грудную клетку и лицо. Опасаясь апоплексического удара, Степан Никитич бросил ноги и опять перебежал к голове. Так, переменяя позиции, он умудрялся вершок за вершком приближать пострадавшую к массивной, покоившейся на кирпичной кладке, лежанке. В конце концов ходившее ходуном тело возложено было на безопасное во всех отношениях ложе, где, отколыхавшись, приняло первоначальные свои пропорции.

Степан Никитич, сбегав за инструментами, принялся собирать из обломков кресло, намереваясь дать ему новую продолжительную жизнь. Упокоившаяся жертва бытового происшествия издавала хрипящие, булькающие и иные звуки, не слишком благозвучные, но никак не мешающие ремонтной работе.

И вдруг сквозь фонетическую невнятицу Степан Никитич услышал слово, за ним второе, третье — это был не бред, слова несли определенный смысл и имели конкретное наполнение.

Подняв голову, Брыляков увидел, что глаза старухи раскрыты, а ее губы шевелятся.

— Вы — добрый человек, — вполне отчетливо доносилось до него с кирпичного возвышения, — я благодарна вам за дружескую помощь и поддержку, но я бедна в средствах — драгоценности мои фальшивы, зато воспоминания драгоценны… — На этом месте речь медузообразной дамы оборвалась, воспоследовали те же хрипы, бульканье, к ним добавился собачий лай. Полагая, что продолжения не будет, Степан Никитич сосредоточился на выпиливании из бруса необходимой детали. Животные проявления, однако, прекратились на редкость скоро, пергаментолицая ветеранша удачно справилась с приступом и небезуспешно примеривалась к роли рассказчицы.

— Вероятно, вы читали Пушкина? — подбираясь к чему-то сокровенному, произнесла она в некоторой задумчивости. — Помните «Станционного смотрителя»?

— Как же, — вынув изо рта гвоздик и намереваясь половчее стукнуть по нему молотком, отвечал Степан Никитич. — Несчастный старик Самсон Вырин, его красавица-дочь, четырнадцати лет от роду сманенная проезжим гусаром… отлично помню…

— Я Авдотья Самсоновна Вырина, — предельно четко выговорила старая дама.

Степан Никитич вынужден был взять паузу.

— Но ведь… — в его мозгу прокручивалась нехитрая арифметика, — но ведь в таком случае вы прожили более ста лет…

— Ровненько сто двенадцать, — уточнила героиня, и нечто похожее на улыбку пробежало по ее кустистому пергаментному лицу. — Александр Сергеич был всего тремя годами старше… Мы познакомились на балу, отчаянный сердцеед увлекся мною, мне было уже двадцать, мы сблизились, я рассказала свою романтическую историю… он, заменивши одну деталь, создал из нее знаменитейшую повесть Белкина…

— Что же изменено?

— Батюшка мой Самсон Вырин служил на телеграфе и скончался до моего рождения. Станционной смотрительницей была моя матушка, именно с ней и, разумеется, со мной произошла та самая история. Александру Сергеичу угодно было сделать женщину мужчиной… Все остальное — чистая правда…

— Но почему Пушкин прервал повествование на самом интересном? Там, помнится, только намеки на последовавшие обстоятельства, — с напором стал выспрашивать Брыляков. — Вы в Петербурге, в каком-то доме на Литейной, у вас служанка, вы одеты со всей роскошью моды… вы приезжаете на могилу отца — теперь, я понимаю — матери… даете пятачок мальчишке — и все! А что за этим? Как сложилась ваша жизнь? Сделал ли тот военный вас несчастной содержанкою или же, напротив, осчастливил законным браком и ввел в общество? Осуждать ли его всем поколениям читателей или давно простить? Была это прихоть или большое чувство?..

— Александр Сергеич скоро потерял интерес ко мне — дамы стояли к нему в очередь, — со вздохом, но без всякого хрипа отвечала Авдотья Самсоновна, — я просто не успела рассказать ему о нашей жизни с Минским… Нет, я не стала его женою, однако же он обращался со мною достойно, я ни в чем не испытывала нужды, на мое имя помещен был внушительный капитал… Минский погиб при невыясненных обстоятельствах, я сделалась свободной, моя красота еще более расцвела… я много ездила, жила, как хотела, и не слишком соблюдала условности…