Государство и светомузыка - Эдуард Дворкин

Степан Никитич с возрастающим удивлением наблюдал, как только что немощное тело приподымается — Авдотья Вырина без посторонней помощи села, Брылякову показалось, что желтое, испещренное бороздами лицо начало наливаться румянцем. Старая дама потянулась так, что хрустнули кости.

— Я знала многих замечательных людей, — кокетливо поводя красивого оттенка голубыми глазами, продолжила она. — Ко мне любили заходить писатели. Чем старше я становилась, тем больше времени проводили они в разговорах со мною… расспрашивали, записывали каждое слово.

— Кто из знаменитостей посещал вас? — Степан Никитич все больше заинтриговывался необыкновенной судьбою.

— Тургенев, — с легкостью начала загибать пальцы Вырина. — Чернышевский, Достоевский Федор Михайлович, Мамин-Сибиряк… всех не упомнишь…

В горле у Брылякова заклокотало.

— И они тоже описали вас?

Авдотья Самсоновна звонко расхохоталась и, свесив ноги, принялась болтать ими в воздухе.

— Разумеется, сударь мой, разумеется… Настоящим моим именем после Пушкина, сами понимаете, никто из них воспользоваться не мог… Тургенев, к примеру, перекрестил меня в Агафоклею — придумал тоже!.. Помните, в «Отцах и детях» мать Кирсанова — Агафоклея Кузьминишна. Это — я, уже после долгого замужества, «генеральша в пышном чепце и шумном шелковом платье». — Она легко соскочила с лежанки и принялась прохаживаться по комнате. — А генеральша Варвара Петровна Ставрогина из «Бесов» знакома вам?.. — Приблизившись к Степану Никитичу, Вырина присела в глубоком реверансе. — Прошу любить и жаловать… Федора Михайловича все больше мои дела со Степаном Верховенским интересовали, в этом ключе и описал…

Брыляков издал хрип, бульканье, нечто похожее на собачий лай.

Вырина, кружась в каком-то танце, стремительно носилась по комнате.

— Боже, как молодят воспоминания! — восклицала она, грациозно подпрыгивая и становясь на пуанты. — Чернышевский Николай Гаврилович исключительно сновидениями интересовался… о каждом выспросит и тут же пронумерует. Первый сон, второй, третий… четвертый ему больше всех понравился…

— Вера Павловна? «Что делать?» — пискнул Степан Никитич.

— Она самая! — Вырина завертелась в огненном фуэте, Степан Никитич же, почувствовав себя плохо, вынужден был прилечь на освободившуюся лежанку.

— Молодежь от меня вообще без ума была! — распалившись, кричала недавняя развалина. — Димочка Мамин-Сибиряк… на коленях стоял — дайте мне ваш образ для «Приваловских миллионов»… А мне жалко, что ли? Бери — пользуй! Только имя придумай… Тоже подобрал мудреное — Хиония Алексеевна Заплатина… ну да, бог с ним!..

Брыляков бессильно лежал на подушках.

— Ванечка Бунин! Озорник! Сексуальный цикл задумал, — раздалось откуда-то сверху. Вырина, забравшись на стол, демонстрировала нечто вроде публичного раздевания. — Куда ж без меня! Расскажи ему, что да как!.. Гувернанткой в «Темных аллеях» стала… Ленечка Андреев…

Степан Никитич, поднявшись, по стенке продвигался к выходу.

— Я кресло не успел поправить… я в другой раз… мне нездоровится…

— Пустяки! — загрохотала Авдотья Самсоновна. — Нешто я сама без рук?!

Играючи схватила она большой гвоздь и единым махом засадила его в брус по самую шляпку.

К лету Степан Никитич сделался как бы большим сосудом, заполненным исключительно чувством к Александре Михайловне. Сосуд был прочен и обширен, но чувства было так много, что оно не умещалось, и, не выплескивайся Брыляков по нескольку раза на дню — бог знает, чем это все могло бы для него окончиться.

Александра Михайловна истязала себя норвежской грамматикой, Брыляков шатался по дому с инструментом или пилил на дворе дрова с отставным путевым обходчиком, но мысли всегда были об одном — разделавшись с очередным бревном или заколотив десяток гвоздей, он бежал наверх, в чердачную их комнатку, тянул к любимой руки, делал умоляющие глаза… Чаще всего он бывал изруган и отогнан. Александра Михайловна, стремясь урвать поболее от сокровищницы знаний, не позволяла себе расслабляться. Иногда, все же, Степан Никитич попадал удачно — ему дозволялось приблизиться и накоротко замкнуть объятия. Следовало ставшее ритуальным упоминание о Чичерине, и любовная феерия разворачивалась во всей своей всеобъемлющей первозданности. Едва выплеснувшись, Брыляков был тут же готов к продолжению действа, однако Александра Михайловна, экономя время, повторные попытки решительнейше пресекала, обрекая Степана Никитича на душевные терзания и очередные часы разлуки.

Все существовавшее помимо Александры Михайловны и напрямую с ней не связанное интересовало Брылякова весьма приблизительно, тем не менее, будучи человеком системным и проникнув в тайны трех обитателей дома, он поставил необходимым ознакомиться с биографиями остальных коммунаров.

Пиливший со Степаном Никитичем человек в тужурке путевого обходчика был, по всей вероятности, слабоумным и никакой жизненной истории не имел вовсе. Убийственные близнецы в кожаных одеждах держали Брылякова на безопасном для него расстоянии, и нарушать дистанцию было неблагоразумно. Оставался, таким образом, только бритый господин в толстовке и с моноклем в глазу, неизменный послеобеденный оппонент хозяина дома.

Степан Никитич приделывал дверь к этой комнате умышленно долго. Украдкой бросая внутрь любопытствующие взгляды, он всякий раз искренно удивлялся представлявшемуся антуражу — помещение было заполнено разнокалиберными горшками с бальзамином, стоявшими как придется на полу, подоконниках, повешенными на стены и свисающими с потолка. Никакой мебели или даже предмета в комнате не было вовсе. Сам хозяин, отменно выбритый, в распахнутой толстовке с засученными рукавами, ходил между цветами, всем своим видом выражая крайнюю задумчивость и отрешенность.

Степан Никитич продолжительно вжикал ручной пилою, покашливал, раза четыре звучно высморкался, шумно вогнал в дерево несколько гвоздей. Навесив дверь и притирая ее окончательно к освеженной им проемной коробке, он умышлено, со скрипом проворачивал ее в тугих петлях — все было безрезультатно, обитатель цветущего помещения не обращал на Брылякова ровно никакого внимания.

Отчаявшийся Степан Никитич, с грохотом собрав инструменты, собирался уже отправиться восвояси и тут, мотнувши с досады головою, выронил на пол упрятанный за ухом карандаш.

Господин в толстовке вздрогнул и, вскинув голову, сосредоточился на Степане Никитиче. Тот отвечал ему вполне дружелюбным взглядом.

Сцена продолжалась достаточно долго, видно было, что хозяин комнаты от созерцания внутреннего переходит к созерцанию внешнему. В его глазах засветился огонек адекватности, провисшее тело подобралось, висевшие плетьми руки вскинулись, от былой отрешенности не осталось и следа — он, несомненно, не возражал против общества Степана Никитича и даже приглашал его пройти внутрь.

С готовностью откликнувшись, Брыляков переступил через починенный им порог. Еще в коридоре он ощущал дурманящий запах расцветшей флоры, воздух же внутри был спрессован ароматами настолько, что его можно было резать на части и немедленно продавать на парфюмерные фабрики.