Клара и тень - Хосе Карлос Сомоса

В номере снова было темно, только сквозь жалюзи просачивался тусклый свет неоновых огней улицы. В этом мерцающем сумраке Маркус смог различить девушку. Она сказала, что будет ждать его в постели, — там она и лежала. До шеи укуталась простынями. Глаза в потолок. «Венус Вертикордия».

— Тебе холодно? — спросил Маркус.

Ответа не было. Бренда неподвижно лежала, уставив глаза в какую-то точку в темноте. Не очень-то нормальное поведение для начала любовных игр, но Маркус уже более чем привык к ее загадочности. Он подошел к краю кровати и стал на нее коленом.

— Хочешь, я буду раскрывать тебя потихоньку, как подарок? — улыбнулся он, одновременно нагибаясь и упираясь руками в кровать.

В этот момент случилось нечто, во что Маркус вначале никак не мог поверить. Лицо Бренды задрожало и покачнулось, сжимаясь под невероятным углом, как саван, съезжающий с мертвого тела. Потом оно сдвинулось с места. Более того, поползло к руке Маркуса, как вялая крыса, как умирающий грызун. Прошло несколько иррациональных секунд — неплохой материал для одной из многочисленных историй, которые собирал Маркус. «А сейчас я расскажу вам про день, когда лицо Бренды отвалилось и зашагало к моей руке. Ребята, ощущение не для слабонервных». Будто в трансе Маркус наблюдал, как сдутые нос, губы и пустые глаза сползают по подушке к его пальцам. Он отдернул руку, как от ожога, и сдавленно застонал от ужаса, но тут понял, что это была маска, сделанная из какого-то пластичного материала, вероятно, из керубластина. На подушке остались неподвижно лежать связанные в хвост густые светлые волосы, абсурдные, как крыша без стен.

«Я расскажу вам про день, когда Бренда превратилась в стеклянный шарик, в горошинку, в мелочь, в Ничто. Расскажу про тот ужасный день, когда Бренда превратилась в точку микрокосмоса».

Он откинул простыню и увидел, что то, что он сначала принял за тело девушки, было всего лишь ее смятой и скомканной одеждой (кофтой, юбкой и даже туфлями). Такие штуки выделывают школьники, чтобы подумали, что под одеялом кто-то спит.

Но маска… Маска — вот что непонятно.

Он застучал зубами от приступа дрожи.

— Бренда… — шепнул он в темноте.

За спиной послышался шум, но он был гол и стоял на постели на карачках, так что отреагировал слишком поздно.

Линии.

Ее тело — сноп линий. К примеру, волосы: мягкие кривые, идущие к затылку. Или глаза: кружочки, спрятанные в эллипсах. Или концентрический круг груди. Или крохотная черта пупка. Или чайкин след половых губ. Она потрогала себя. Подняла правую руку к шее, провела ею вниз по выемке между грудей и по узкой мышце живота. Потом обхватила кривой изгиб бицепсов. На ощупь все было иным. Она ощутила себя более живой: пружинистые поверхности, на которые можно нажать — и форма изменится; контуры, на которых могла задержаться рука, сладкие лабиринты для пальцев или насекомых. От прикосновения она обрела объемность.

Захотелось плакать, как при прощании с Хорхе. Что перед ней? Кожа желтой жемчужницы. Она подумала, что гипотетическая слеза, вертикально стекающая от века к складке губ, тоже превратилась бы в линию. Но грустно ей не было, хотя и счастливой она себя тоже не чувствовала. Ее желание плакать было результатом какой-то бесцветной эмоции, линейного ощущения, которое будущее, несомненно, пропишет более четко. Она была в начале, на стартовой линии (точный термин), искривленная фигура в мире геометрии, ожидавшая, пока художник выберет ее и наложит на нее печать теней и характера. А после этого что? Чтобы узнать, надо ждать.

В остальных отношениях ее нынешнее состояние напоминало состояние невесомости. Грунтовка избавила ее от балласта. Она почти себя не ощущала. Совсем нагая — не чувствовала холода, даже прохлады, вообще ничего, что можно назвать температурой. Несмотря на неудобства поездки, была подвижна и полна энергии: она могла бы отдохнуть, сложившись вдвое или стоя на цыпочках. Загадочный набор таблеток, которые она начала принимать по решению «F amp;W», стирал ее физиологию. Она наслаждалась, что не нужно мучиться никакими кишечными проблемами. С того времени, как она в последний раз сходила в туалет, прошло больше двенадцати часов. С субботы она не ела — да ей и не хотелось — ничего твердого. Она не нервничала и не была спокойной: просто ждала. Все ее настроение было проектом. Впервые в жизни она по-настоящему чувствовала себя полотном. Даже не полотном. Инструментом. Молоток, вилка или револьвер, подумала она, сейчас бы поняли ее лучше, чем любой человек.

Голова была ясная. Невероятно ясная. Думать было как разглядывать волнистый горизонт пустыни. Это ее тоже радовало. Конечно, не было никакой амнезии: она все помнила, но воспоминания не портили ее. То есть они были здесь, в библиотеке, разложенные по полочкам, под рукой (если захотеть, она могла бы начать вспоминать родителей, Вики, Хорхе), но, чтобы жить, ей не нужно было листать свое прошлое. Быть другой и в то же время продолжать быть самой собой — потрясающее ощущение.

Дом наполнен тишиной. Она не знала, куда ее перевезли после того, как самолет приземлился в голландском аэропорту Шипхол. Наверное, куда-нибудь под Амстердам. Полет длился час или чуть больше, но и час может показаться бесконечным, если у тебя завязаны глаза и ты не можешь шевельнуться. Однако тело Клары подружилось со временем, и она практически не заметила неудобств.

Ее перевозили как художественный материал. С ней это было впервые. Ну, когда-то, в «Зе Сёркл», когда она была еще подростком, ее связали нейлоновыми веревками, завязали глаза, завернули в мягкую защитную бумагу и засунули в картонную коробку. Это называлось испытанием на неодушевленность, и целью его было внушить будущей картине ее предметную сущность. Но тут все было иначе, потому что речь шла о настоящей перевозке материала. По закону «художественным материалом» считалось любое загрунтованное полотно с навешенными этикетками, даже если его еще не писал живописец. Во всех предыдущих рабочих поездках она летала как пассажир, грунтовку делали уже там, где она выставлялась. Таким образом художник экономил на расходах по транспортировке, страховому взносу за возможное повреждение, а иногда и на уплате таможенных пошлин. Уклонение от налогов картин, которые путешествовали, как обычные люди, а потом расписывались в другой стране, еще не было классифицировано как преступление, и законодательство по этому поводу было крайне необходимо. Но ее перевезли как художественный материал, с соблюдением всех существующих требований.

Она не видела формы десятиместного реактивного самолета, ожидавшего у конца коридора, по которому прошла за человеком в униформе. Внутри салона ее ждал рабочий в оранжевом комбинезоне. Он ни разу не обратился к ней по имени. На самом деле он почти и не говорил с ней (он вообще не говорил по-испански). Он взял ее затянутыми в перчатки руками (с тех пор, как ее загрунтовали, без перчаток никто к ней не прикасался) и помог лечь на покрытую мягким материалом кушетку с поднятой под углом 45 градусов спинкой и буквами «ХРУПКО» по кожаному канту. Подушка для ног тоже была приподнята: из-за этого ей пришлось держать колени согнутыми. Раздеваться (снимать топ и мини-юбку) не пришлось. Наоборот, мужчина завернул ее в еще один пластиковый саван, широкий балахон без рукавов, и украсил предупреждающими наклейками на голландском и английском языках. Он только снял с нее туфли. Восемь эластичных лент пристегнули ее тело к кушетке: одна на лбу, две под мышками, еще одна на талии и четыре на запястьях и щиколотках. Они были удивительно мягкими. Подтягивая их, рабочий постарался, чтобы в таких местах, как правое запястье и щиколотка, этикетки остались снаружи. Он заговорил, только когда надевал на нее маску, очень похожую на те, что раздают пассажирам в самолетах для сна.