Свободная ладья - Гамаюнов Игорь

Ну что может быть занимательнее такой затеи?! Стали обсуждать. Допустим, говорил Бессонов, найдём хозяина («У той вербы огород Плугаря, – вспомнил Гвоздик, – может, его лодка?»), представим, продолжал учитель, что выпросили; а кто будет чинить? Ладно – сами, но – под руководством. Чьим? В селе каждый второй владелец лодки, но знают ли они, как чинить шлюпки?.. А было бы здорово – всей командой, на вёслах, да по реке!

– А ты, Виктор, по поводу монолога?

– Не стоит затевать, мне кажется.

– Почему?

Выложил Афанасьев свои сомнения.

– Так, понятно. А если предположить другое: зрители, не улавливающие смысл монолога на французском, вслушиваться будут не в слова, а в интонацию. Костюм, грим, жесты Гуинплена, персонажа весьма оригинального, – всё это впечатлит. А содержание из моего синхронного перевода поймут. И – заинтересуются. Не все, конечно, но кто-то. И – книгу прочтут. Кстати говоря, вот ребята, я думаю, вполне могли бы побыть английскими лордами.

– Это как? – насторожился Вовчик. – В костюмах?

– Костюмы не обязательны. Вы будете сидеть в полутёмном зале, среди зрителей, и кричать Гуинплену – Виктору: «Ну и рожа! Пошёл отсюда!»

– Замётано! – громко засмеялся Венька Чуб. – Я буду лордом!

– А если большинство не поймёт, что происходит, – упорствовал Витька, – ведь есть такой риск…

– Ну, братец, те, кто выходит на сцену, всегда рискуют, – усмехнулся Бессонов. – Да и те, кто не выходит, тоже, если, конечно, живут подлинной жизнью. Не бывает настоящая жизнь без риска.

Учитель наклонился к «буржуйке», звякнув дверцей, посмотрел, прогорело ли.

– А вот вы нарочно рискуете?.. – вдруг вырвалось у Витьки. – Ну, как мне отец сказал, за рамки учебного плана выходите, из-за чего вся эта проверка была… Да?

Задумался Бессонов.

– Как тебе сказать… Видишь ли, учебный план – это такая монотонная вещь; я составляю его на год, потом – на месяц, на неделю и даже – на каждый урок в каждом классе. Как говорится, документирую свою просветительскую деятельность. Но когда накатывает вдохновение, говорю о том, что думаю и чувствую… Видел, как Днестр в половодье выходит из берегов?.. Дело в том, что живую жизнь в план загнать невозможно. Хотя все пытаются. Я, кстати, одно время тоже пытался.

– А что, теперь, после проверки, вам выговор будет?

– Да что-нибудь будет. Что – пока не ясно; может, и выговор. Конечно, жизнь без риска спокойнее. Вон даже Пушкин в своё время завидовал тем, кто вовремя «входил в берега» и жил размеренно… Как там у него?..

Блажен, кто смолоду был молод,

Блажен, кто вовремя созрел,

Кто постепенно жизни холод

С летами вытерпеть умел…

А потом добавил:

Но грустно думать, что напрасно

Была нам молодость дана,

Что изменяли ей всечасно,

Что изменила нам она…

– А вы, когда в школе учились, знали много стихов? – спросил Мишка.

…Задумался Бессонов. Много ли стихов он знал? В Пуркарах, в большом доме под черепичной крышей, в его собственной комнате, куда никто не входил без стука, стояли два шкафа, набитые книгами. Половина из них была на французском. Однажды отец спросил его, пятилетнего, какой город он вначале хотел бы повидать – Москву или Париж. Он ответил: «Москву». А потом Бессарабия отошла к Румынии и отец внезапно исчез. Его разыскивала полиция, только через год сообщившая, что он погиб. Где и как – умолчали.

В доме появился отчим – человек хозяйственный и спокойный, обеспечивший обучение пасынка в лучших русских лицеях. Он не одобрял чрезмерного увлечения Александра всем русским и не осуждал. Надеялся – пройдёт. О том, что творилось в Красной России, ходили тревожные слухи, но Александр, уже учившийся в то время в педагогическом колледже, считал их грубой пропагандой. Единственная подлинная правда о России звучала, по его убеждению, в песнях Вертинского, выученных им «с голоса» на нескольких концертах. И когда мать с отчимом, ещё до окончательного ухода румынских частей из Бессарабии, собрались в Бухарест, Александр сказал им: «Я останусь».

Можно ли объяснить всё это своей команде? Да и зачем? Этим ребятам скорее всего уже никогда не понять, почему мать Бессонова, урождённая Вельегорская, чьи предки владели имениями в Калужской и Саратовской губерниях, а родные и двоюродные братья участвовали в белом движении, уехала доживать свой век в Румынию.

– …Честно говоря, не знаю, много ли я знал стихов. Они как-то сами мне запоминались. Словом, Виктор, поступим так: монолог Гуинплена я тебе не навязываю, решай сам. Как определишься, скажи. Если – да, то начнем готовиться. У тебя всё получится, я знаю.

Возвращаясь домой, Витька остановился на мосту. Посмотрел вниз, в сгущавшуюся черноту оврага, и вдруг отчетливо услышал говор ручья, звеневшего в глинистой расщелине. Что-то неразборчиво-мелодичное выборматывал он, какие-то отрывистые стихотворные строчки:

Сквозь сумрак ночи…

К мерцающим звёздам…

Где ветер и птицы…

Где воля и свет…

Овраг-колдун силился рассказать ему, Виктору, о том, как замечательна жизнь, полная риска. И куда-то его манил… Куда?

3 «Я щенок»

«Невыносимо», – повторял про себя Афанасьев-младший на уроке географии, наблюдая за размеренными шагами отца, вслушиваясь в неторопливый, слегка надтреснутый голос, всматриваясь в скуластое, с набрякшими мешочками под глазами и всё такое же невозмутимо-важное лицо.

Невыносимо сознавать: вот этот человек с аккуратным пробором на прилизанной сейчас голове, с воинственно торчащим из пиджачного кармашка карандашом – самый настоящий обманщик. Он только притворяется воспитанным человеком. На самом же деле он такой, каким его увидел Витька вчера вечером, когда вернулся домой.

…Битая посуда на кухонном полу. Мать в углу кровати – лицо белое, сжалась, будто ждёт удара. Отец трясёт над её головой тем самым тайным письмом, которое она осмелилась распечатать. Он возмущен. Гнусные, жуткие слова бросает он ей, каждое – хуже удара. Витька кинулся к матери и был отброшен: «Не лезь, щенок!»

Старческое покашливание в дверях – дед Георгий пришёл. Сказал, опираясь на сучковатую палку: «Хватит, Семён, ступай спать. У моей старухи от твоего шума голова болит». И – ткнул палкой в сторону комода, которым заставлена хлипкая дверь в хозяйскую половину.

«Я щенок», – твердил про себя Афанасьев-младший, следя за передвижениями отца по классу, вспоминая бессонную ночь на хозяйской половине, в большой гостевой комнате, обычно пустующей – ее молдаване называют «каса маре».

Всхлипывала мать, сидя на чужой кровати, бормотала слова, похожие на молитву, спрашивала кого-то: «За что мне такое наказание?» Сына на кушетке трясло мелкой дрожью, он вслушивался в бормотание матери, в ночную перекличку взлаивающих соседских псов, в шум ветра, трепавшего голые ветки палисадника, и не было конца этой ночи. Коротким сном он забылся только под утро.