Дама из Долины - Кетиль Бьернстад

— А где ты побывала? — осторожно спрашиваю я.

Она не отвечает.

Мне хочется вернуться в свою комнату, и я извиняю себя тем, что у меня еще много работы. Ученики собираются на вечерние посиделки. Обычный воскресный вечер в Высшей народной школе. Некоторые ученики уехали на воскресенье домой, чтобы повидаться с родными. Другие, которые, как Таня, остались в школе, будут валяться на кроватях, курить, слушать пластинки или читать. Сейчас они собрались в гостиной, чтобы петь, болтать и читать вслух стихи. Таня Иверсен вопросительно на меня смотрит.

— Увидимся завтра, — говорю я.

Таня Иверсен приходит во второй половине дня, когда я сделал первый перерыв в своих занятиях. Ученики были в классах. Я мог спокойно заниматься. Но начало было неимоверно тяжелым. После нескольких месяцев перерыва я пробую начать с этюдов Шопена и обнаруживаю, что мои пальцы превратились в бессильные жирные сардельки, как говорила Сельма Люнге. Трудно поверить, что через несколько месяцев я смогу играть концерт Рахманинова с Филармоническим оркестром. Коричневое пианино обладает далеко не той упругостью, как Анин «Стейнвей». Значит, чтобы достичь тех же результатов, мне придется больше заниматься, играть жестче и медленнее. И самое малое по семь часов в день. Другого выхода нет.

Таня решительно стучит и открывает дверь прежде, чем я успеваю нажать на ручку. Она раскраснелась, веселая и быстрая, как ласка. На лице широкая улыбка.

— Где ты была?

— Ходила на лыжах!

— С Эйриком?

— Да, небольшой группой мы ходили далеко в лес. Жаль, тебя не было с нами! Свежий воздух придает человеку уверенности в себе. Это почти то же самое, что курить травку. Или как особенно…

Я был таким разбитым, что едва справился с завтраком.

— Ну и глупо, — говорит она.

Мы стоим почти вплотную друг к другу. Я чувствую ее свежее дыхание.

— Может, мы… — говорит она, бросив взгляд на постель.

Я прижимаю ее к себе. Ее тело напоминает мне Аню, какой она была до того, как похудела. Длинные руки и ноги. Юные мышцы.

— Я только что приняла душ, — говорит она, не дождавшись моего ответа. — Чувствуешь, как хорошо от меня пахнет?

— Нельзя начинать с этого конца, — твердо говорю я. — К тому же я вижу, что ты настроена серьезно.

— Траханье — это вообще серьезно.

— Согласен. Но нам надо сделать выбор.

— Понимаю, — с улыбкой говорит она. — На первом месте занятия. На втором — траханье?

Я смеюсь и качаю головой. Она сердится.

— Это из-за Сигрюн, да? Ты уже по уши втюрился в эту даму? Тебе нужна только она?

— Не надо так говорить о ней! Во всяком случае, не так! Пожалуйста. Когда-нибудь потом я тебе все объясню.

— Ну, тогда можешь учить меня играть на пианино, — мрачно говорит она и садится за инструмент.

Я не знаю, что говорить. И что делать. Таня так же страстно тоскует по чему-то иному, как и я сам. Меня это трогает. Я не спускаю с нее глаз. Она все больше напоминает мне Аню. А Сигрюн — Марианне. Или это только игра моего воображения? Но ведь я знаю, что это так. Сигрюн похожа на Марианне, как могут быть похожи только сестры. Сигрюн лечит. Таня вызывает тревогу.

— Что-то не так? — испуганно спрашивает Таня; она чуть не плачет.

— Все в порядке, — успокаиваю я ее. — Прости, я просто задумался. Ты напоминаешь мне одну девушку.

— У тебя такое богатое прошлое? — сердито спрашивает она.

— Она умерла.

— И я напоминаю тебе покойницу? — Таня с любопытством смотрит на меня.

— Да. Но дело не во внешности. Все дело в обстоятельствах, в которых мы сейчас находимся.

— Это была Аня?

— Да.

— Имя тоже похоже.

— Не думай об этом.

— Конечно, я буду думать. И я не хочу ни на кого быть похожей. Тем более на покойницу.

Я долго молчу.

— Аня тоже тосковала по чему-то новому, — говорю я наконец. — Во всяком случае, мне так казалось. От нее ждали многого, она была совсем юная.

— Кто ждал?

— Ее родители. Вернее, отец. И учительница музыки. Аня была бесподобной пианисткой, а ей не было еще и шестнадцати.

— У тебя с ней что-то было.

— Да. Нет. Не так. Мы с ней переспали. Но она находилась в это время где-то очень далеко, если ты понимаешь, что я имею в виду. Удовольствия от этого она не получила. Между Аней и жизнью стеной стояла музыка. Музыка давала ей ту свободу, которую человек ощущает в тюрьме. Постепенно он уже не может обойтись без преград.

— Это я понимаю. — Таня кивает. — Свобода появляется тогда, когда возникают рамки.

— Именно так!

— Мои родители свободны в рамках своей церкви. Церковь учит их всему, чего они не должны делать. Поэтому они любят то малое, что им разрешено.

Я смотрю на нее. Теперь она серьезна и сосредоточенна.

— Знаешь, я даже завидую этой Ане, — говорит Таня. — Она могла делать то, что нравилось ее родителям. А я только сердилась и перечила им, потому что терпеть не могла ни их Бога, ни их церковь. Хотела идти своей дорогой. Но на такой дороге не бывает учителей. Кроме парней, конечно. Для простейших задач они годятся.

— И ты могла спать с кем придется? — спрашиваю я.

— Мне это не очень нравилось. Но ведь как-то надо проводить время! — Она многозначительно ударяет по клавишам.

— Можешь продолжать в том же духе! — говорю я. — Стой на своем! Только скажи, разве нельзя было читать книги? Или научиться играть на гитаре? Это могло бы пригодиться тебе в будущем.

— Но и книги, и музыка были запрещены! — сердится она. — У нас дома на полке стояла только Библия!

— Как же родители решились отправить тебя в эту школу?

— У них не было выбора. Вмешалась служба опеки.

— Что ты натворила?

— Уехала с шофером-дальнобойщиком в Ивало. Это в Финляндии, далеко от границы. Он сказал, что он золотоискатель. Что он осыплет меня золотом, если я буду делать то, что он хочет.

— А чего он хотел?

— Можешь не спрашивать.

— И тебе это нравилось?

— Привыкла постепенно. Но кричать «ура!» мне не хотелось.

— Ты думала о золоте?

— Не смейся надо мной! Конечно, я не верила этим басням. Но я хотела уехать куда глаза глядят. По-своему он был даже добрый. Мы жили в маленьком отеле в Ивало. Жить в отеле уже само по себе казалось мне сказкой. Мы были в Финляндии. Чужая страна. Чужой язык. Думаю, тебе не понять, что это означает для человека, который никогда никуда не ездил. А только до безумия мечтал об этом.