Смело мы в бой пойдем... - Борис Орлов

— Подъём!

Повскакивали, мечемся. Ничего сообразить не можем, тут фельдфебель по нашим спинам палкой прошёлся, сразу дошло, что к чему. Повели нас на медосмотр. Там из нас всё что можно и нельзя выкачали, на центрифугах и других хитрых аппаратах провертели, зрение и слух проверили, и только потом в столовую отвели. Но кормят у них — объедение! Правда, блюда непривычные, но вкусно до неприличия — я о таком в Германии и мечтать не мог. Поели, нас в каптёрку отвели и обмундировали, комбинезоны, повседневная форма, рабочая, сапоги, валенки, шапки всякие, шлемы, пришлось трижды до казармы и назад имущество выданное носить. Наконец нас назад в казарму отвели и начался первый урок. Портянки учились наматывать. Нет, мне поначалу это такой дикостью показалось, а потом, когда на себе испытал, что это на самом деле такое, тогда вот всю мудрость этого приспособления понял. Русские только из-за того, что у них солдаты портянки носят, а в других армиях носки, любую войну выиграть могут! Потом ужинать нас отвели, уже по форме одетых, и разрешили после этого спать лечь, а то мы уже больше суток на ногах, качать нас начало. А утром подъём, одеться до пояса, и кросс, потом зарядка, приведение себя в порядок, завтрак, и на занятия. Только там мы узнали, что попали в танковую школу. Батальон наш учебный из четырёх рот состоял: три русских и одна наша, германская. А вот инструктора наоборот, почти все русские. И порядки в школе тоже, русские, правда, для нас — с поправкой на немецкий образ жизни. Но вот из СС только нас четверо было, я, Рудольф Хайнике, Александр фон Шлоссберг и Отто Кнатц. А наш командир, штабс-капитан Соколов, сразу строго предупредил, чтобы мы никому, даже своим не говорили, что мы из охранных отрядов. И натаскивали нас по особой программе, немного от общей отличающейся. Больше у нас физической подготовки было, теории, а так же изучали мы не лёгкие панцеры «Т-26» и «БТ-5», а новейшие, секретные образцы: Т-28 и Т-35, ещё опытные. Их буквально за сутки до нашего приезда сюда доставили. И пока мы в поезде тряслись, Берлин и Москва лихорадочно всю программу обучения для нас согласовывали и утрясали. Три года нас дрессировали, потом мы в Германию вернулись, сразу нас поставили командирами танковых рот, и тут уже мы стали своих ребят учить, командира нашего, Всеволода Львовича добрым словом вспоминая. Ох, и крепко же он нас учил… Ну, ещё бы. Офицер он был опытный, за конфликт на Китайской железной дороге в двадцать седьмом году два ордена получил, самого генерала Слащёва своей грудью от пули японского диверсанта заслонил! Надеюсь, мы с ребятами его не подвели, доверие оправдали на все сто процентов, и роты наши тяжёлых танков сейчас лучшие в Рейхе! Потом Испания началась. Сколько я рапортов написал, чтобы меня в «Кондор» взяли, да всё без толку, обидно. А вот дружок мой школьный, Макс Шрамм, туда попал! Да ещё так лихо отличился! Больше суток отбивались в полном окружении! Республиканцев накрошили — жуткое количество. А воевал он с кем бы вы думали? Да с моим казанским наставником, Всеволодом Львовичем Соколовым, правда он к тому времени уже капитаном стал…

— …Нет, гражданин начальник, этого ты мне не шей, — Савелов, развалясь на стуле, отрицательно замотал головой. — Не было ни какой банды. Один я прихват нарисовал, один и потяну.

Следователь, уставший и одуревший от бессонницы титулярный советник Сергиенко, тяжело покачал головой и сказал хриплым голосом:

— Ну хорошо, допустим. Был ты один. А деньги где? Ведь все-таки 170 000 рублей — не семечки.

— А деньги я, начальник, прогулял да проиграл. Мне что: деньги — навоз. Сегодня нет, а завтра — воз. — Савелов насмешливо посмотрел на следователя. А чего ему бояться. За налет на кассу в одиночку самое большее, что ему грозит — пять лет каторги. Да только какой же дурак весь срок свой от звонка до звонка потянет? Пройдет годик-другой, и выпишет ему «зеленый прокурор» вольную. А то и в самом деле, удастся «ударным трудом» встать на «путь исправления». Тогда могут и официально скостить срок. А что, свободное дело. В 1926, ему, например, срезали по амнистии три года. Так что нет ни какого смысла ему, Буру, еще и товарищей своих в это дел тянуть. Сам по глупости попался, ну так уж не на столько он дурак, чтобы своими же руками себе срок добавлять…

— Значит, ты утверждаешь, что за неделю успел пропить сто семьдесят тысяч? Как же это ты от водки не помер, Савелов? А?

— А я на водку, гражданин следователь, дюже крепкий…

— А с кем пил? Где? — Сергиенко смотрел на Савелова в упор покрасневшими от бессонницы глазами.

— А не помню где, начальничек. А тех с кем пил — первый раз в глаза видел, вот те крест. — Бур размашисто, истово перекрестился на образа в углу. — Ей-ей не лгу!..

В этот же момент скрипнула отворяясь входная дверь. Савелов машинально оглянулся, посмотреть на входящего, да так и застыл с полуоткрытым ртом. Живот его скрутило леденящим холодом дикого ужаса. В дверном проеме стояли трое в суровых черных рясах, перехваченных простыми кожаными поясами. Первый, человек среднего роста, с чуть седоватой бородкой имел наперсный крест протопопа. Остальные двое были простыми иноками. Могутные мужичины, с руками такой невероятной величины, что казалось, могли в своих кельях играть с прочей братией в «Угадай где?», пряча в кулачищах цельные буханки хлеба.

В среде уголовников давно уже ходили легенды о тех, кто попал в руки «Архангелам веры». Весь ужас положения заключался в том, что приговоры Священного Синода не содержали конкретных сроков. Простая формулировка «вплоть до полного искупления грехов» предполагала заключение в исправительный монастырь на неопределенный срок. Возможно навсегда.

И никакой связи с этими монастырями у уголовников не было. Нет возможности передать еду, выпивку, марафет. Ведь совершенно неизвестно, в какой конкретно монастырь отправлен тот или иной человек. И никакой возможности узнать. В Синоде служат такие же фанатики, как и их обер-прокурор…

Только одного человека знал Бур, которому удалось вырваться из монастырского заключения. Это был старый вор Слон, который добрался до Москвы с изуродованными руками, отощавший до состояния скелета. Он рассказал, что на побег подорвались в вчетвером, но дошел он один. О том же, что творилось в самом монастыре, Слон рассказывать отказывался. Когда его пытались расспрашивать, он лишь трясся всем телом. Глаза его становились совсем белыми, а вместо слов изо рта вылетало лишь бессвязанное мычание. И это был Слон, коронованный вор, державший половину Москвы в кулаке…

Бывало и другое. Приговор Священного Синода мог гласить: «Лишить душу оболочки телесной без пролития крови». Это означало что угодно. От простой виселицы до сруба из не ошкуренных бревен, в котором связанного грешника обкладывали сухими вениками и…

Протопоп шагнул вперед, быстро благословил следователя, и тихим вкрадчивым голосом спросил:

— Свидетельствуешь ли сыне, что недостойный сей именем Христовым ложно клялся? — и посмотрел на Бура таким пронзительным взглядом, словно дыру хотел просверлить.