Хохочущие куклы - Татьяна Дагович

Она привыкла к самостоятельному электрическому свету – ни зажигать, ни гасить его не нужно было, в семь засвечивался сам, в десять сам гас. Мани, пользуясь тем, что не нужно заботиться о свечах, приходила все позже с каждым днем, вот уже несколько дней появлялась не раньше половины восьмого. В это утро Нора ждала долго. Никто не пришел. Забраться в узкое нижнее платье и в тяжелый каркас платья внешнего. Сверху надеть чехол. Избавиться от тяжести волос, поднять их наверх, украсить себя. Ничего этого она не могла сделать сама. Весь день она оставалась в постели, сидела, обняв колени, и думала о своем возлюбленном. О солнечных лужицах его поцелуев, стекающих струйками по животу к лону.

Ночью не засыпала, ждала следующего утра. Один день выпал из жизни, но он был полон нежными мечтами, поэтому его не было жаль. Почти не спавшая, все же была вырвана светом из сна, очень короткого, но переполненного при этом образами: цифры, люди, которые, очевидно, были давно забытыми знакомыми и все пытались сообщить ей нечто важное, но не могли пройти. Погода, много разной погоды одновременно: солнце, дождь, ветер, снег, град – в окне одного из ее залов, поднятого на высоту четырнадцати этажей, наполненного желтым солнечным светом снаружи (в любую погоду). Проснувшись, приоткрыла рот, переполненная образами – не знала, как выпустить из себя сны, следовало бы говорить, но некому; сны же не птицы, чтобы просто вылететь через приоткрытые губы.

Было очень светло, однако никто не приходил. Если бы зашел Гуидо, можно было бы дать ему распоряжения, он бы прислал Мани или другую женщину, которая умыла бы ее, одела и причесала. Гуидо заходил иногда по утрам сообщить новости, но сейчас его не было. Нора ждала некоторое время. Она хотела перестать ждать и начать думать о своем возлюбленном, но мысли о Коленьке не шли в голову. Хотела радоваться тому, что не будет снова закована в одежду и утяжелена украшениями, однако легкость становилась чем-то досадным, словно отобрали тело, и теперь только волосы держали у подушки. Получилось заснуть ненадолго, однако на этот раз никто и ничего не приходило во сне.

На четвертый день началось нехорошее – не смогла встать с кровати, смогла лишь сесть, опираясь на подушку. Вспомнить о возлюбленном не удавалось, как если бы его никогда не было. Появилась дрожь, хотя ей вовсе не было холодно, наоборот – тело покрывалось от жара пленкой пота. Ждала боя часов, но звук словно проходил мимо – отвлекалась и не улавливала.

Нора терпеливо повторяла попытки, охотилась за временем, пока не поймала: пробило восемь часов. И на циферблате восемь. Два часа до того, как погаснет свет. Ей повезло: она догадалась, что, если не встанет, умрет. Дальше новые догадки посыпались дождем: возможно, кто-то даже хочет, чтобы она умерла, например Алекс Ниффлонгер, которому для спасения его дел нужно либо сочетаться с ней браком, что многими может быть не понято, либо деть ее куда-нибудь. Алекс ее любит как брат, но превыше всего ценит свое имущество. Или мальчик, мерзкий мальчик, или даже Гуидо с его хитрыми глазами и словами, а может, сама Мани…

Теперь наконец получилось вспомнить о возлюбленном: как будет ему печально, если он придет и не застанет ее… или не будет? И вдруг проснулось в ней что-то. Мелькнуло в памяти огромное оранжевое солнце. Конечно, она видела солнце, и не раз, она жила с ним рядом, часто видела и не замечала. Мелькнуло, исчезло, но оставило горячее чувство – злобу. Несколько секунд Нора ненавидела всех: Гуидо и Мани – за то, что они вечно вертелись поблизости, свою матушку – за то, что та ее недостаточно любила, своего возлюбленного – за то, что его не было рядом, Алекса Ниффлонгера – за его вальяжность и хитрость, но всех сильнее – своего возлюбленного – за то, что его не было рядом. С ненавистью к ним захотела другого: дальше чувствовать свои руки, свои ноги, спину и грудь, вдыхать и выдыхать свой воздух, думать свои мысли, видеть свое отражение в зеркале. Жить. Нужно спасать себя и постоянно охранять себя от смерти. Она не заметила, как встала, не заметила, какими тяжелыми были первые шаги, – но были. Как вышла из комнаты, как делала шаг за шагом, босая, торжествующая и злая. Лишь позже прислушалась к ощущениям. Движение ног. Стянутый голодом живот – но что голод, он приходит, потом уходит с пищей, так было всегда, с тех пор как были животные и люди. Как приятно растягивается внутри, если вытянуться вверх, подняв руки, как расширяются ребра, если много-много вдохнуть. Душный, пустой воздух – ей хватало. Губы в улыбке. От дрожи не осталось ни следа. Осталась радость.

Через коридоры, помещения с окнами, и зеркалами, и гобеленами, и карнизами, осыпавшейся росписью плафонов. Повсюду горел электрический свет, нигде не было людей. Ненастоящим было все, и даже старинная изношенность была поддельной. Нора повторяла маршруты своих обычных прогулок, открыла сама другой путь в комнату мамы, но дверь была заперта изнутри. Она спешила дальше. В тяжелом платье она никогда не ходила так быстро. Она спешила, словно искала что-то, отчаянно и торопливо искала, не обращая внимания на голод и слабость, – нет, обращая и радуясь, что чувствует. Всё быстрее, всё быстрее, понимая, что время исходит, благодарно принимая мимолетные картинки памяти, ярче и живее, чем воспоминание о птичьих временах и деревьях в кадках: углы домов, ощерившиеся кошки на деревьях, столб фонаря, избитый асфальт улиц с прорастающей травой…

Свет погас. Десять. Не успела. Нора наизусть знала сплетения переходов, залов, могла вернуться в спальню и в темноте, и с закрытыми глазами. Лечь во влажную несвежую постель. Укрыться, свернуться, за секунду до сна вспомнить, что именно искала: выход. И пообещать себе найти назавтра. Кажется, она была совсем рядом с выходом.

Но на следующее утро Мани вошла, едва засветились лампы, будто с вечера ждала возле спальни. Помыла, одела, убрала волосы, украсила. Гуидо предлагал широкий спектр развлечений. Оба – Мани и Гуидо – говорили так, словно не было этих четырех пустых дней, словно ее не забывали, и это утро было следующим после того вечера, когда, раздев, ее оставили в последний раз. Нора ни о чем не спрашивала. Пошли разные сутки.

Нора чувствовала себя очень хорошо, намного яснее и веселее, чем раньше, – может, благодаря электричеству, кое-как прогревающему здание, которое она не могла прогреть собой. Маленькое разочарование, оставшееся где-то под корочкой бытия с того вечера, когда, свободная, почти нашла выход, сжигала в многочисленных дневных пасьянсах. Хотела выиграть, начинала с нуля.

Знакомые лица мелькали вокруг, как и незнакомые. Люди ходили, будто занятые своим делом или даже работой, озабоченные, легко одетые, с бумагами, усталыми вздохами и мобильными телефонами. Раньше здесь не бывало столько людей, но ничего: обрывки их болтовни заполняли скучное пространство.

Обиду на непослушные карты, как вода, гасила тоска по возлюбленному. Тоска, смешанная с чувством вины, – она помнила, как крепко ненавидела его недавно, и тоска пьянила тем сильнее, чем меньше раскаивалась в ненависти. Хитро смотрели на Элеонору Фелисию карточные дамы из-под своих покрывал, покусывали розы и фиалки, кивали понимающе. Преданно смотрели юнцы-валеты, ясно и грустно короли. Одни мертвые тузы не пытались подать знак.