Женщина в голубом - Инна Бачинская

Монах рассмеялся.

– Что он за человек?

– Добродушный пьяница. Водил нас за нос, забывал, что обещал прийти, привирал, но при этом был такой… добродушный! Все время смеялся, приносил мне цветы… Подарил картину, луг с цветами.

– Откуда вам известно о конфликте между ним и Ребровым? Когда это было?

– С полгода назад, я встретила его на площади, пьяного, плохо одетого, небритого. Он окликнул меня, а я его не узнала. Попросил денег на сигареты.

Я пригласила его перекусить в «Пасту-басту», и он сказал, что Ребров… – она запнулась. – Ну, он много чего наговорил. Ребров разбил ему лицо, он пришел домой весь в крови. А потом заплакал. Это было ужасно!

– Что же он сказал?

Кира молчала, глядя в стол.

– Кира, помните, я сказал вам, что я не полиция?

– Он сказал, что убьет его, – сказал она после паузы. – Но вы же понимаете, что это ничего не значит! Когда мы пили кофе, Анжелика сказала, что когда-нибудь убьет Жорика за то, что разбрасывает одежду. Понимаете, о чем я?

– Понимаю, Кира.

…Они просидели в кафе около двух часов, болтая ни о чем. Вспоминали Жорика, Анжелику и Добродеева, еще странного малого Эрика, компьютерщика из «Зеленого листа», подобранного на пустом месте, который чуть не убил Монаха в спальне собственной бабушки. Про ската по кличке Нептун и золотых рыбок.

– Где теперь ваши золотые рыбки? – спросил Монах.

– Подарила соседскому мальчику. Эта страница моей жизни перевернута, Олег. – Что-то прозвучало в ее голосе, и Монах понял, что она говорит не о рыбках…

– Чем же вы сейчас занимаетесь?

– У нас маленький бизнес, семена, рассада, саженцы плодовых деревьев. У вас нет дачи? Продам со скидкой.

Он покачал головой, с улыбкой рассматривая ее лицо.

…Кира охотно смеялась; им принесли еще вина, потом еще. Им не хотелось расставаться.

Наконец Кира посмотрела на часы и сказала с сожалением:

– Мне пора, Олег…

Он стоял на тротуаре и смотрел вслед ее такси. Вздохнул раз, другой…

Жорик сказал бы: «Вздыхаешь, как больная лошадь».

Он вспомнил сдохшую кобылу Речицкого и ухмыльнулся.

Ну почему от трагедии до фарса почти ничего? Когда она попросила его о помощи…

Он снова вздохнул.

В те времена между поездками он квартировал у Жорика с Анжеликой. Делал уроки с девчонками, назидал хулигана, маленького Олежку, разрешая ему в качестве поощрения попрыгать на своем животе. В основном проводил время на диване с выпирающими пружинами.

Анжелика громко пела, шлялась по дому в затрапезном халате, распихивая ногами живность, трепалась по телефону с подружками и смотрела бесконечный сериал. А в перерывах приносила ему перекусить: то блинчики со сметаной, то котлетку. И стояла над душой, пока не съест. Не то чтобы он сильно сопротивлялся, но всякий раз, становясь на весы, он был неприятно удивлен результатом.

И тогда он спросил Киру, не может ли он временно переселиться к ней…

Она позволила, не посмела отказать, так как он был ее единственной надеждой.

Почти две недели он провел в очаровательной розовой комнате с манекеном в широкополой шляпе в углу. В тишине, в благодати.

Он помнит, как они ужинали… То есть ужинал в основном он, ел жареную картошку и котлеты, а она пила чай, и они разговаривали. Она покупала ему пиво, и он чувствовал себя альфонсом, потому что на тот момент сидел на мели. Он спросил себя, а не хотел бы он снова, вот так, долгими вечерами, неторопливо ужинать, а рядом она?

– Козел ты, Олежка, – сказал тогда Жорик.

Да и теперь повторяет время от времени. Такая женщина!

В самом дурном расположении духа возвращался Монах домой. Опирался на палку и хромал больше обычного. Он был недоволен собой, не умея ответить себе на вопрос: «Жалеешь, козел?»

Сожаления нахлынули лавиной…

Дома он улегся на диван и уставился в потолок. Он слышал ее голос и ее смех, он держал в своей ручище ее руку.

Она сказала, что у нее все хорошо, она смеялась и шутила, а глаза были печальными.

Он попытался вспомнить, что рассказывал о ее муже Жорик, но не вспомнил. Можно, конечно, расспросить Анжелику… А толку?

Увести ее, а что дальше? Ты уверен, что ты тот, кто ей нужен? Тип, вечно ищущий приключений на пятую точку? Ты уверен, что готов завести ребенка… если еще не поздно для них обоих? Катать колясочку по парку? Сказать прощай пампасам и горам? Готов? Только честно. Ну?

Ответа у него было…

Разгадка убийства Яника Реброва потеряла для него всякий смысл и отодвинулась куда-то очень далеко. Убийство Реброва, убийство Анфисы, убийство Марата…

«Не хочу», – сказал себе Монах и закрыл глаза…

Разбудил его звонок телефона. За окнами была уже ночь.

На экране высветились зловещие цифры: один, два и два ноля. Полночь! Время всякой нечисти.

Звонил журналист Добродеев.

– Ну? – недовольно сказал Монах в ответ на жизнерадостное: «Добрый вечер!»

– Я тебя не разбудил? – озаботился Добродеев.

Монах оставил вопрос без ответа.

– Послушай, Христофорыч, я тут подумал, как-то неудобно получается с майором… Ты был прав, надо сказать ему про Марата, сами они никогда не додумаются и не заметят. Образование не то. А как сказать, чтобы не спалиться? Я себе всю голову сломал.

– Охота тебе дурью маяться, – проворчал Монах. – Проще пареной репы.

– В смысле?

– Кто я по-твоему? – спросил Монах.

– Ты?

– Я! Кто я?

– В каком смысле?

– В эзотерическом! Я волхв, Лео, и ты прекрасно об этом знаешь. Волхв!

– И что? – спросил после паузы Добродеев.

– А то! Позвонишь майору и скажешь, что был мне вещий сон и видение, что истина спрятана среди картин. Если он не врубится, подбрось в огонь хворосту и скажи, что картина в третьем ряду справа дьяволом мечена. А настоящая запрятана в тайник.

– Ты думаешь? – В голосе Добродеева прозвучало сомнение.

– У тебя есть лучшее предложение? Ты тут вообще не при делах! Скажешь, что я просил передать, понял? Вали все на меня, типа, лично сам ты не веришь, но я очень переживаю и места себе не нахожу, и ты решился позвонить и передать весточку с того света.

– Думаешь, он поверит?

– Нет, конечно, он же не дурак! Но клюнет однозначно и побежит смотреть картины. И пусть докажет, что мы шарились в квартире жертвы. Мы были в перчатках. Звони прямо сейчас.

– Сейчас? А не поздно? Он давно спит, не хочется будить.