Вид с больничной койки - Николай Плахотный

— Да помогите же кто-нибудь!

Тут и мне самому стало плохо. Собрав волю в кулак, держал я еще теплое тело покойника в своих объятиях до тех пор, пока не подоспели люди в белых халатах.

Заплетающимися ногами поплелся в свой закут, под куст китайской розы. И уже не помню, как рухнул на подушку. Кто-то дал знать обо мне дежурившей Баймаксановой, моему лечащему врачу… Приволокли капельницу, одновременно кто-то делал инъекции. К вечеру стал я мало-мальски соображать. И впервые в жизни потребовал под себя стеклянную «утку».

В субботу дежурная санитарка молча собрала с кровати соседа остывшую за ночь постель. Заодно унесла куда-то и вещички. Наблюдавший за ее действиями другой коридорный больной без слов прокомментировал сюжет: сложил свои руки на груди крест-накрест и скорбно голову склонил.

За весь срок моего пребывания в отделении случилось три летальных исхода. В результате меня перевели в 537-ю палату, на ложе накануне окочурившегося… Не то чтоб было неприятно, но лучше, конечно, об этом не знать.

Больничная публика весьма-весьма чувствительна, мнительна, суеверна. И с этим нельзя не считаться. Есть примета: после предыдущего покойника койка непременно должна «отдыхать» по меньшей мере 72 часа, разумеется, после соответствующей санобработки. Оказывается, сие суеверие имеет под собой медицинскую подоплеку. Да и врачи в глубине души сами мал-мал суеверны, как, впрочем, и представители разных творческих профессий. Теперь не хочется вдаваться в подробности. Из головы по сей день не выходят образ и личность усопшего соседа. Хотелось непременно узнать, кто он, что собой представлял, чем в жизни занимался перед тем, как попасть сюда. В сущности, это чисто журналистское занудство или, если хотите, страсть.

Попытался кое-что разведать у персонала отделения. Никто и ничего не мог сказать вразумительное. Затруднялись назвать даже фамилию горемыки. В понедельник направил свои стопы к кабинету заведующей: Наталье Исаковне Рогачевой. Заодно хотелось по душам поговорить с метрессой. Она не пожелала вступать в контакт. Вот буквально ее слова:

— Оставьте, больной, меня в покое. А сами идите на свое место.

Иду на «свое место» и издали вижу такую сцену. Возле злосчастной койки, уткнувшись лицом в незастеленный, в желтых разводах матрац, колодой лежала явившаяся с улицы женщина. Готовая натура для монумента: «Горе и скорбь».

В раздумье несколько раз прошел мимо: может, какая-то помощь нужна. Наконец женщина приподняла голову. Откинула с раскрасневшегося лица мокрые от слез и пота волосы. Я принес стакан воды. Приняла обеими руками, безотрывно выпила до дна.

— Это был ваш отец?

Последовал едва заметный кивок.

Не терпелось все-таки узнать хотя бы в общих чертах, кем в жизни был усопший. Почему-то казалось, что это был незаурядный человек. Между прочим, к репортерскому любопытству прибавилось и сострадание. Хотелось хоть как-нибудь отвлечь от тяжких дум и успокоить объятую горем женскую душу.

Вот что выявилось… Его звали Василий Иванович. В юности начитавшись Грина, грезил морем. После Нахимовского училища служил на торпедном катере. Прошел все ступеньки: от матроса первой статьи до командира. Балтику знал, как свою ладонь. Воевать не пришлось, однако принимал непосредственное участие в стратегическом рейсе на Кубу, сопровождал транспортные суда и ракетоносцы. Благодаря Богу до огня дело не дошло, хотя самообладание тоже стоит нервов. Василий Иванович удостоен был высоких правительственных наград. К тому ж золотой кортик в придачу. Этот символ безупречной службы моряка всегда висел на стене, в изголовье ложа. Уезжая теперь в клинику, он приложился губами к вороненой стали. Да, воистину морская душа!

Нина Васильевна была далеко от Москвы, когда отцу стало плохо. Однако увезли больного в клинику не по первому звонку: у бригады «скорой» было подозрение, будто шум поднял симулянт… Остальное я видел уже своими глазами.

Скорбное, лично пережитое три месяца спустя поведал я своим новым товарищам по общежитию. В палате возникла затяжная драматическая пауза, которую по ходу действа не рискнул, не посмел бы скомкать даже сильно продвинутый режиссер из плеяды новых авангардистов. Кажется, в шестьсот тридцать пятую палату ненароком залетел ангел молчания. В то же время каждый думал о своем.

Неугомонный гегемон достал из выдвижного ящика румяное яблоко. Изящным кинжальчиком аккуратно разрезал на доли, ромашкой разложил на пластиковой тарелке. Пустил по кругу со словами:

— Не погребуйте. Фрукт экологически чистый. Дочка вчера с дачи привезла.

Угощение быстро разобрали, но отложили в сторону, до более подходящего момента.

— Я вам со своей стороны доложу, — подал голос молчун-коммерсант, — жизнь человеческая теперь ценится не дороже собачьей. А то и дешевле. Может, слышали в Москве экстренным порядком возводят псиные санатории, в то же время у мэрии нет даже наметок насчет строительства элементарных бараков презрения для загибающегося старичья, для сошедших с круга бомжей. Ведь все они наши ж люди-человеки. Ведь именно благодаря им великий Союз некогда так славно возвысился, теперь же, нашими стараниями, так низко пал.

Приподнял голову над подушкой наш палатный дедушка-философ, по непривычной фамилии Беленький.

— Ах, нехорошо все это. Ей-богу, нехорошо.

Дедуля жил скрытой внутренней жизнью. При этом имел одну-единственную, неодолимую страстишку: запоем читал и перечитывал роман Николая Носова «Приключения Незнайки».

Надо полагать, таким образом анахорет двадцать первого уже века ограждал себя от мирских страстей и соблазнов, которые, по его признанию, превращают изначально хороших людей в неисправимых поганцев. Процесс, по его словам, необратим: прямиком ведет в геенну. Ни Библия, ни Уголовный кодекс никому еще ее помогли. Частично смягчает грешника монашество, исчисляемое беспрерывным стажем как минимум в 10 тысяч 234 суток. Дедуля не оставил (по завещанию) своим кровным никакой недвижимости, ни гроша накоплений. Он уже присмотрел «местечко» в Пафнутьевской обители, под Боровском. Потому в палату к нему никто не наведывался. Изредка Беленький уходил пешочком по личным надобностям в Нескучный сад. Кружил по аллеям часа три-четыре. Приносил в клинику лишь флаконец святой водицы, принимал то питие вместе с лекарствами. Очень боялся инфекции. Вот и теперь двумя пальцами осторожно взял осьмушку пахучего плода с тарелки. Молвил как бы для самого себя:

— Аккурат вчера Спас был. Теперь можно и яблочком разговеться, — и со смаком вонзил крепкие зубы в сочную мякоть. Тем самым как бы подал команду и всем остальным.

Опять в палате тишина воцарилась: по случаю прихода врача необходимо внутренне приготовиться, собраться с мыслями, озвучить какие-то свои наболевшие вопросы. Таким образом что-то и для самого себя прояснить, уточнить, хоть на полшага глянуть вперед. Вдруг вся братва, будто по команде, вскинули головы и глянули в сторону средней койки, которую вчера занял новоявленный Владимир. Он на всю «катушку» включил свой транзистор… Диктор самозабвенно и пафосно рассказывал о событии вчерашнего дня: о посещении президентом страны объекта здравоохранения в подмосковном Клину. К великой радости первого лица государства, все показалось здесь ему значительным, интересным, весьма-весьма современным, и все вместе свидетельствовало о неоспоримых возможностях успешного развития запущенной отрасли нашей жизни, которая к 2020 году должна преобразоваться… Как бы случайно рядом со взволнованным корреспондентом радио оказался известный член Президентского совета, популярный детский врач Леонид Рошаль. В свою очередь он весьма уверенно и свободно прокомментировал прогноз Дмитрия Анатольевича и попутно раскритиковал нынешнюю систему медицинского страхования, которая отнюдь не служит первоочередным задачам сохранения здоровья нации, а разбазаривает госбюджет руками финансовых тузов, прикрывших свои рыла личинами добродеев. На самом же деле это матерые хищники.