Маньяк между строк - Татьяна Шахматова

– Черт, что это? – раздался справа голос моей соседки Яны.

Все моментально обернулись.

– Жалоба? – хором выдохнули Виктория и Ухтомская.

– Нет, кажется, это вода, – заглядывая под стол неуверенно ответила Яна. И вдруг вскрикнула: – Вот ты ж двуличная сволочь! Сидел, мурлыкал и наделал в мой туфель!

Нет, мой кот не собирался меняться. Стивен Кинг называл котов главными гангстерами животного мира. Если бы автор ужасов писал конкретно о моем Филиппе, – что, впрочем, маловероятно, потому что до триллера его действия не дотягивали, а психологизма в них было ровно на болливудский боевик, – то следовало написать «главным гопником животного мира является кот Филипп». Как всякий гопник, этот кот понимал только язык силы. Помня о дереве, майоре Краснове и гостинице для животных, он отступил и даже как будто покорился своей незавидной судьбе рядового члена стаи. Он-то сам видел себя, несомненно, вожаком, проводником света и высшей кошачьей идеи. Однако стоило только его положению немного упрочиться, стоило появиться нескольким юным созданиям, которые как следует засюсюкали и заласкали «экспертного котика-детектива», как он вновь взялся за старое: доказывать всем вокруг, что главкот – это он и делать он с нами будет все, что ему заблагорассудится. Так и сяк, через башмак.

Бернард Шоу утверждал: человек культурен настолько, насколько он способен понять кошку. С моей культурностью, можно считать, все в порядке. Все это время я продолжал не доверять собственному коту, был даже несколько раз порицаем за это теткой, но в итоге оказался прав. Я слишком хорошо узнал Филиппа за год совместного проживания.

Яна имела неосторожность снять туфли и сидела на своем стуле, как индеец, свернув калачом ноги и заложив за ухо карандаш, которым делала пометки на своем листе учета. Виктория выдвинула версию о том, что обувной маньяк победил в Филиппе все зарождавшиеся добропорядочные порывы. Это было неправдой. Ни в какую болезненную одержимость здесь верить нельзя ни в коем случае, это был расчет: точный, холодный, гоповский расчет на пути достижения власти.

– В мою туфлю, – томно прикрыв глаза, поправила Яну фитоняша Русанна, которая сидела за столом слева от меня.

– Да какая разница! Все мокрое! – в сердцах воскликнула девушка с подмоченной туфлей, озираясь, но Филипп, заранее предчувствуя не самые добрые отзывы о своей очередной писанине, успел затихариться где-то между коробками.

Фитоняша скривила пухлый ротик и, как было у классика, «мстительно прищурила настырные глаза».

– Есть вообще-то разница, надо бы понимать, если учишься на филолога, – произнесла няша как будто бы в шутку.

Видимо, у девушек имелись другие, более ранние разногласия, кроме обувных. Яна бросила в няшу уничижительный взгляд и пробормотала что-то явно ругательное себе под нос. Подхватив мокрую обувь, девушка ринулась в душевую для спортсменов.

– Вот, это типичная, между прочим, ошибка, – улыбнулась Русанна, заметив обращенные к ней взгляды.

Поняв, что переборщила, она залилась смехом и попыталась отшутиться:

– Для меня это просто как пенопластом по стеклу, когда путают. Что поделаешь, филологи такие филологи.

В это объяснение можно было бы поверить, если бы не прищур Русанны, выдававший, как долго она ждала в засаде, и вот наконец улучила момент и бросилась. Ухтомская молчала, делая вид, что занята своими делами. Из всех девушек Яна нашла больше всех анонимных и авторских писем разных неадекватных типов. Ни одно из них не принадлежало Правдорубу: либо подтверждалось авторство, либо письмо не подходило по выявленным Викой критериям и было написано абсолютно в другом стиле. Ни убийств, ни нападений за найденными Яной и другими девушками письмами тоже обнаружено не было. Однако авторитет в группе девушка с туфлей сразу завоевала прочный. Если нужно было обратиться к студентам, Вика подзывала Ухтомскую или Яну. Такое положение дел нравилось не всем, и Русанна, видимо, решила исправить ситуацию.

Гневно подметить ошибку – самое милое дело в борьбе за авторитет. Полстраны упражняется. И к сожалению, из-за таких вот няш тень подозрения падает на всех филологов. А ведь настоящему филологу вообще глубоко пофиг, правильно ли говорит отдельно взятый Вася Пупкин у себя в Пупкограде. Филолог прислушивается, выписывает тенденции, чутко наблюдает за границами и новыми рубежами словообразования, обязательно заметит, что отдельно взятый Вася Пупкин сказал звОнит, но не для того, чтобы гневно одернуть – «звонИт!», а только затем, чтобы добавить еще одно слово в парадигму двусложных слов на ИТЬ, у которых ударение медленно, но верно переползает с окончания на корень.

Кстати, если бы Пушкин восстал из могилы, он бы нас тоже поправил: служИт, кружИт, дружИт, дарИт. Когда-то все эти слова, как и слово звонИт тоже имели ударение на окончание.

Хотя Пушкин вряд ли кого-то исправлял. Зачем ему? Короче говоря, за Русанну сейчас стало неловко и, кажется, не только мне.

Одна из студенток, похожая на куклу Мальвину, в голубом джинсовом платье, только волосы у нее были не голубые, а темно-русые, длинные, в крупных локонах, попыталась сгладить неловкость.

– Я тоже путаю. Чей туфля? Мой туфля. Тапок или тапка, кроссовок или кроссовка?

– Ну тапка – это она, кроссовка – тоже вроде бы она, – уже не столь уверенно проговорила няша.

– А сланец или сланца, кеда или кед? – обратился я к Русанне.

Девушка нахмурилась.

– Я говорю кеда и сланец, – ответила она через секундную паузу. – Надо проверить по словарю. Не такое частое слово, как туфля.

Сейчас она допустила ошибку, но я сделал вид, что не заметил.

Вика наконец подняла глаза от бумаг и посмотрела на меня вопросительно. Как и следовало ожидать, ей было глубоко фиолетово мнение девушек о туфлях и кедах, но темпами работы, а особенно постоянными отвлечениями и левыми разговорами тетка была категорически недовольна. К концу дня такие отвлечения стали случаться все чаще, девушки устали, обстановка накалилась.

– На самом деле у меня есть теория насчет рода обуви в единственном числе, – заявила Яна, вернувшись из душевой босиком. Замытую обувь поставила рядом с собой на стул и обернулась непосредственно к Русанне. – Я называю это правилом валенка и галоши. Ведь галошу и валенок никто никогда не путает. Галоша – девочка, а валенок – однозначно, парень. Я бы даже сказала – баба и мужик. У остальных же слов сплошные лабутены. Но запомнить на самом деле легко. Проверочными словами как раз и будут наши родные и до боли знакомые валенки и галоши. Обувь без голенища – женского рода, так же, как галоша. Тапка, туфля и кроссовка – она. Куда запропастилась моя одна тапка, туфля и кроссовка? Бутса, босоножка, бахила. Если голенище какое-никакое имеется, то перед нами уже мужчина, проверочное слово – валенок. Левый кед мне в самый раз, а вот правый – тесноват. Мой сапог, мой ботинок, мой кед, мой ботфорт, мой бот. Ну и как же без исключений – все-таки великий и могучий. Из моей стройной теории выбивается капризная летняя обувь. Как это нередко бывает, то, что промелькнет в жизни краткими двумя неделями летнего отпуска, требует заморочиться основательно. В общем, сандалия, согласно теории о галоше, – это она, вьетнамка – тоже она, шлепка – она, а вот сланец – это он. Но, думаю, что даже сам Розенталь со мной согласится: одно исключение – это ни о чем.