Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

После этого всё его тело обмякло и как бы повисло. На невидимом шесте, за который он держался. Иллюзия того, что он не падает на пол только потому, что крепко держится за что-то, была полной.

Валера замер так секунд на десять, то есть надолго. Он был абсолютно недвижим… А потом он всколыхнулся. Именно всколыхнулся, как ткань, на которую подуло ветром, лёгким бризом. Только поднятая вверх рука осталась совершенно неподвижной.

Следом дуновение повторилось, потом ещё и ещё, но сильнее. Расслабленное Валерино тело то обвисало, то по нему пробегала волна. Я уже видел мачту и потерявший ветер парус. Вдруг сильный порыв ветра наполнил этот парус, Валера незаметно с колен привстал на кончики пальцев. Но не поднялся. В спину ему ударил ветер, грудь и плечи его распахнулись, и он, как парус, натянулся, касаясь пола кончиками пальцев и держась за несуществующую мачту. В таком прогибе он, казалось, полностью нарушал законы тяготения…

– Ну вот так, – внезапно сказал Валера, выпрямился, опустился на пятки и весело махнул поднятой рукой, – а чем закончить, не знаю… Да и с техникой надо поработать… Уже год над ним бьюсь… Как тебе?

– Потрясающе, – сказал полностью потрясённый я.

– Да? Приятно, – сказал Валера отрешённо. – Если будет идея, как его закончить, подскажи. И кстати, тебе самому надо подумать над номерами. Если что, я помогу.

– Спасибо, – только и сказал я.

– А у тебя классная техника. Мелкая, точная. Мне особенно твоя левая рука нравится. Я так не могу. Ладно. На сегодня закончим.

Я был переполнен тем, что увидел и услышал. Переодевались мы молча, молча вышли на крыльцо.

– Покуришь со мной? – спросил Валера.

– Я не курю.

– Я знаю. Может, просто постоишь?

– Конечно.

Он закурил, закашлялся, посмотрел в тёмное небо, помолчал.

– Знаешь… – продолжая смотреть в небо, сказал Валера, – ты подумай хорошенько… Может, лучше бросить, пока не поздно…

– Что бросить? – не понял я.

– Ну не курить же, – усмехнулся Валера и посмотрел на меня. – Пантомиму, разумеется… Тебе она зачем? Девочек удивлять?

– Нет!.. Ты серьёзно?..

– Что – серьёзно? – почти строго спросил он. – Разве пантомима – это серьёзно? Это сумасшествие… Вот что это такое… Но у тебя точно есть способности… И всё равно подумай. В мире столько интересных занятий… Ладно, иди, не мёрзни, я покурю.

Мы попрощались, и я пошёл, он остался курить ещё одну сигарету. Валера определённо не хотел вместе долго идти по узкой дорожке.

– Погоди, – вдруг окликнул он меня, – погоди.

Я оглянулся и увидел, что он меня догоняет бегом.

– Слушай, – подбежав ко мне, сказал Валера, – ты Татьяне ничего не говори про наш сегодняшний тренинг, ладно? И про мой «Парус» не говори… И про то, что я тебе сказал, тоже… Да, ещё и про девчонок… что никто не пришёл, ей тоже знать не обязательно… Татьяна хороший педагог и человек… Тебе реально повезло… Пока.

И Валера быстро зашагал вперёд широкими шагами, как бы говоря, что его догонять не надо. Он прошёл шагов пятьдесят и только тогда достал и надел шапку.

Главное потрясение того вечера было то, что я, оказывается, мог делать волну точно так же, как Валера, как Татьяна, как И. Рутберг, то есть как настоящий мим. Я увидел это на белой стене в движении тени от своей руки. Это открытие было неожиданным и фантастическим. С чем его сравнить? Ну, например, с тем, как если бы вы, просто увлекаясь шахматами, вдруг выяснили, что играете на уровне великого гроссмейстера.

Надо понимать, что тогда увидеть себя со стороны, кроме как в зеркале или на фотографии, было практически невозможно. Кинокамеры были редкостью, а телевидение чем-то космическим. Так что большинство людей проживали всю жизнь, ни разу не увидев своего движущегося изображения и даже не услышав запись своего голоса.

А ещё Валера сказал, что ему нравится моя техника и что я хорош для пантомимы. Это можно сравнить с тем, как если вы, будучи мальчишкой, играли во дворе в хоккей, а к вам бы подошёл знаменитый хоккеист и только вам одному из всех сказал: «Молодец, завтра приходи, играть за сборную».

Плюс к этому Валера показал мне номер, пусть незавершённый, но прекрасный. Я ничего подобного не видел ни в чьём исполнении.

В Валерином «Парусе» всё было ясно и волшебно. Но главное для меня в нём было то, что этот короткий номер, практически этюд, убеждал и доказывал необходимость тренингов, изучения разнообразных техник и требовал крайне серьёзного, глубокого отношения к искусству пантомимы. Без длительной подготовки и бесспорной природной гибкости, без регулярных занятий и без любви то, что мне показал Валера, сделать было невозможно.

После того нашего совместного тренинга все дремавшие во мне силы воображения и жажды творчества ожили в полную силу. Его слова про сцену, как главную и единственную цель всех тренингов и репетиций, были приняты как ясная истина. Его признание моих способностей и возможностей сообщило мне, что я имею право на сцену. Что я вправе придумывать, творить и выступать.

Татьяна практически сразу уловила произошедшие со мной открытия и перемены. Не знаю, была ли она им рада или нет, но мне было предоставлено больше свободы и индивидуального подхода. То есть если все занимались какими-то общими делами, мне давалось отдельное задание. Валера же всё больше и больше работал сам с собой, и я угадывал, наблюдая то, чем он занимается, что он тщательно, ювелирно продолжает оттачивать свой «Парус».

Как только мне предоставили свободу, меня, что называется, попёрло. Я чуть ли не каждый раз приносил новую идею. Всех и не упомню. Татьяна, надо отдать ей должное, всегда меня внимательно выслушивала, а потом убедительно, умно и мягко объясняла, почему то, что я задумал, языком пантомимы сделать и сыграть не получится. Я всегда не верил и всегда убеждался, что она права.

Только два раза ей идеи мои показались возможными для исполнения, и мы стали репетировать. В итоге у меня получился один номер. Второй замысел, несмотря на все усилия, так и не был осуществлён, но о нём надо будет сказать отдельно.

К номеру, с которым я имел большой успех на сцене Института пищевой промышленности, Татьяна возвращаться не хотела и порекомендовала его забыть. Она объяснила, что тема человека в столовой очень избита и растиражирована, а работать надо с оригинальными идеями.

И вот какую идею я принёс. Придумал номер, в котором человек увлечённо читает книгу… А какую ещё идею мог предложить студент филологического факультета, полжизни проводящий в читальном зале библиотеки? Персонаж номера, который я придумал, читал несуществующую книгу. Сначала книга была ему неинтересна, потом он всё больше и больше углублялся в чтение, потом ему становилось весело, потом он хохотал, следом огорчался и плакал. Дальше книга начинала его пугать. Мой персонаж боялся всё сильнее и сильнее. А потом он от ужаса отбрасывал книгу, прятался от неё, но она его манила и тянула. В итоге он не выдерживал, хватал её, листал страницы к концу, быстро читал финал и с облегчением откидывался на спинку стула с выражением лица, мол, какую чушь я тут прочитал.