Пламя, или Посещение одиннадцатое - Василий Иванович Аксёнов

она, когда вдруг поняла, что не всё ей, но и её перехитрили, – на «курсовую» мне со зла нагадила. В моё отсутствие, конечно. И верхний лист пришлось перепечатывать.

Крыло у неё зажило. Улетела она от меня. В открытое окно. Я не препятствовал. Несколько раз наведывалась после в гости, на подоконнике сидела, на стол ко мне захаживала, но ничего на нём вредного и оскорбительного не оставляла. Руку протянешь к ней – несильно тюкнет в неё клювом, как поздоровается. Потом не стала прилетать – потеряла интерес ко мне, наверное. Много и без меня забот ли появилось: детей, к примеру, завела.

Ластик розовый лежал на столе, возле машинки, потерялся – она, наверное, стащила. Может, на память обо мне. Ну, ладно.

Жива, пожалуй, – живут они, как говорят, долго. Как щуки. Как черепахи ли гигантские. И пусть живёт, мой век не заедает.

Дошёл до Гатчинской, свернул к Большому.

Кинотеатр «Молния». Кино здесь смотрим иногда. Порой и «фестивальное». Очередь с утра занимать надо. Ещё и купишь ли, хоть и отстоишь, билеты. Афиша, вижу: «Леопард на снегу». Великобритания – Канада. Скажу Яне, может, сходит. Если ещё сейчас её увижу. Три дня кино будет идти, если и вовремя вернусь, я не успею.

Живёт Яна в доме под номером тридцать один. Второй двор. Парадная направо. На последнем, шестом, этаже. Снимает комнату.

Во дворе, слева от парадной, от стены и до стены другого корпуса низенькая, всего в полметра высотой, перешагнуть её легко, чугунная решётка-ограждение. Дальше забор кирпичный, тоже невысокий, за которым – баня. Та – Шаляпинская. Первый этаж её забором этим скрыт. Из всегда, даже и в стужу зимнюю, отпахнутых форточек второго этажа вытягивает густой пар и доносятся неразборчиво возгласы и перекрикивания моющихся: пар-то такой, немудрено и заблудиться. «Ау» услышишь, странным не покажется. Я там Илью однажды потерял. Скоро нашёл его, конечно. Спорил наш Алкивиад с каким-то мужиком в парилке. О жёнах Генриха Восьмого. Казнил какую, а с какой развёлся, какая мирно умерла. Потом они ещё и в раздевалке спор вели научный. Уже о Фридрихе Великом, Старом Фрице. После чего уж водки выпили в Введенском садике. Не подрались.

Между забором и решёткой небольшая площадка. Без асфальта. Цветы, что ли, на ней когда-то выращивали? Капусту ли сажали во время блокады? Может быть. Теперь общаются на ней коты и кошки. Не меньше тридцати. И все – на самом деле! – косоглазые. Как «привлекательные» дети Майя. Честное мореманское, не сочиняю. Кто здесь живёт или кто хоть один раз заглядывал в этот двор, могут, изрядно впечатлившись, подтвердить. Больше такого чуда я нигде не видел. Нормальных нет тут. Соседка Янина сказала, что у них страбоз. Не знаю, что это такое и отчего он возникает? Ещё вопрос: сразу у всех?

Подобрал там как-то бледно-рыжего котёнка, почти молочного, с коричневой, как мушка, родинкой около носа. С блёкло-жёлтыми и тоже косенькими глазками. Ну, значит, местный, издалека журавль не принёс. Слякоть, пробрасывает снег. Взрослые коты и кошки в тёплые подвалы скрылись, не улетели же на юг. А этот, всеми забытый, жалкий, сидит возле решётки. Трясётся. Пожалел я его, сунул под куртку, молнию расстегнув, чтобы немного отогрелся. Поднялся на лифте. Звоню. Открывает Яна. Я, опуская на пол перед ней котёнка: вот и подарок, мол, тебе к Восьмому марта. Она: ты что?! да у меня на них же, дескать, аллергия. Ну ладно, говорю, тогда пойдём мы. Я на выход, котёнок, задрав тонёхонький, как тесёмка, хвост, шажками мелкими за мной. Засмеялась Яна и сказала: «Что с вами делать?.. Оставайтесь».

Долго она его, котёнка этого, не вытерпела. «Чихать устала, кашлять и чесаться». Пришлось нести к себе, на Карповку. У Машки и у Гены нет на кошек, к счастью, аллергии.

Вырос в огромного кота. Таким стал хамом, каких и свет, наверное, не видывал. Всю обувь пришлось прятать от него в тумбочку, чуть только зазевайся – не отмоешь. По просьбе одной знакомой перепечатывал я в трёх экземплярах «В круге первом». Так эта сволочь рыжая промочила своим ядовитым аммиаком стопку в количестве семисот листов неплотной бумаги насквозь. Перепечатывал всё заново. Ночи не спал, уж потрудился. Ушёл кот от меня. Характером не сошлись. Поселился он, «устроился», в соседнем гастрономе, на углу Кировского и Профессора Попова. Видел я его, чрезмерно разжиревшего, в этом магазине как-то. Узнал по хамской роже и по родинке. Развалился, свесив хвост, на залитом солнцем подоконнике. Глаз страбозный приоткрыл, глянул им на меня презрительно: ну, мол, где ты и где теперь я?! – и снова сладенько зажмурился. Уел, зараза, уязвил. До сих пор не отойду. Жалею, что не научил, не попытался даже научить его, пока он, косоглазый, у меня беспечно квартировал, выговаривать слово «неоколониализм».

И по сей день, пожалуй, в том же гастрономе обитает – работник ценный. Зайду как-нибудь, справлюсь о его бесценном здоровье, если уж сразу на его «рабочем» месте, тёплом подоконнике, паршивца, не увижу. А вдруг и тут появится колония страбозных. Надо к котятам будет присмотреться. Заполонят весь город косоглазые.

Не всё.

Не было его уже. Сбежал. Вроде и грешить стало не на кого. Как только сяду за машинку, задыхаюсь. Под стол заглядывал, углы все осмотрел. Чуть ниже склонишься к машинке, дух спирает. Разобрал её – весь поддон, по край, в кристаллах аммиака. Едва отмыл.

Ну не подлец ли? Настоящий.

По странному совпадению в этом же доме, только парадная другая, что налево, жила когда-то ещё одна моя однокурсница. Таня Оскольцева. С кафедры искусств. Изучала древнерусскую архитектуру и иконопись. В Ленинград она приехала из Белоруссии, с Гомельской области, из какого-то военного городка. Отец у неё был то ли полковник, то ли генерал. «Ракетчик».

Снимала она в тихой коммуналке комнату, тоже на шестом этаже, где, кроме неё, жила только глухая и полуслепая, с будто нарочно оттянутыми долу, вывернутыми наизнанку нижними веками и выкатившимися на них мутными глазами, почти лысая, с фиолетовым теменем в коричневых пятнах старуха. «Петербурженка». В торжественных случаях Зельда Соломоновна, в обиходе Зинаида Степановна. «Дружившая» когда-то «с дочерью купца Рукавишникова» и отмечавшая у них «в особняке её», подружки, «дни ангела». Курившая папиросу за папиросой. «Беломор». Натолкав прежде в гильзу папиросы спичкой вату, обычно торчавшую из всех карманов её «больничного» халата или «домашнего» платья. И бесперечь трубившая прокуренным басом про своего мужа, «тала-а-антливейшего» кинорежиссёра, умершего в эвакуации в Алма-Ате на съёмках художественного фильма от «разрыва сердца» – актёр какой-то